Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
— Это все, чем ты хотел поделиться со мной, Арон?
— Пожалуй, все.
— Так вот, говорю тебе: пока не поздно, освободись от всей этой контрреволюционной ереси. Иначе ты окажешься по ту сторону баррикады.
Лифшиц понимал, что настало время принять окончательное и бесповоротное решение. Ему давали время подумать в последний раз. Если он не согласится с товарищем сейчас, то после сегодняшнего разговора пути назад уже не будет. Согласиться с Ивановым — значит круто порвать с Троцким. Тысячью невидимых нитей связан он с этим человеком. «Может быть, Иванов все-таки прав», — Лифшиц сам удивился своему быстрому перерождению, но тут же вспомнил, что стремительному выдвижению в начдивы обязан Троцкому.
— Нет, я твердо стою на своем… Ленин смертельно болен. Он уже не вернется к руководству. Его место займет Троцкий, больше некому! Только Троцкий может поднять нас на недосягаемую высоту, Саша, если мы поддержим его в эту критическую для него минуту…
Говоря это, Лифшиц знал, что бессилен убедить Иванова, что механик уже смотрит на него как на врага.
Иванов порывисто встал, на столе жалобно звякнули стаканы.
— Смерти желаешь Ильичу?.. Раз так, уходи, Арон!
Бледный Лифшиц медленно встал со стула.
— Куда же ты меня гонишь ночью, Саша? На улицу? В Москве у меня нет друзей. Ты ведь мой боевой друг…
— Это меня мало тревожит, к кому ты теперь пойдешь! Единомышленников у тебя в Москве, вероятно, немало. Уходи!
Александр Иванович заметил, что левый глаз у Лифшица неприятно сощурен и, словно прицелившись, глядит на него, открыл дверь в темный коридор. Ветер тревожно заиграл пламенем догорающей свечи.
— Значит, ссора? — еще надеясь все превратить в шутку, спросил Лифшиц и повернул свою седую голову к Даше.
Она смотрела на него взглядом, полным жалости. Только теперь бросилась ему в глаза разительная перемена, происшедшая с этой хорошо знакомой ему женщиной. И глаза ее, и губы, и ноздри словно были освещены каким-то ласковым светом, движения по-девичьи легки, даже голос ее изменился, стал более певучим.
— Не только ссора, а разрыв — навсегда, на всю жизнь! — Александр Иванович взял Лифшица за худые плечи и вытолкнул в коридор.
Повинуясь взгляду мужа, Даша вынесла гостю шинель, фуражку и чемодан. В коридоре она торопливо пожала его дрожащую руку, проговорила шепотом:
— Вот они какие нехорошие получились у нас росстани после стольких лет дружбы.
XXV
Как один шумный день, пролетели месяцы после того памятного вечера, когда Ваня впервые появился в депо. За этот срок он и его товарищи по фабзавучу освоились со своим новым положением и теперь могли самостоятельно выполнять любую работу слесарей-трамвайщиков. Аксенов и Харченко вдвоем смело раскрывали теплый, пахнущий пылью мотор и вынимали из него якорь — эта операция требовала сноровки, опыта и риска, и Доценко доверял ее лишь высококвалифицированным рабочим.
Зарабатывал Ваня в полтора раза больше отца.
Ване нравились строгие порядки, заведенные в депо.
Старичок кассир в полотняной толстовке требовал предъявить медную марку с выбитым на ней рабочим номером. После этого он выдавал деньги в холщовом конверте, в котором лежала расчетная книжка с аккуратно внесенными в нее записями вычетов.
В первую же получку Ваня обрадовал Шурочку — купил ей дешевенькие туфли на невысоком венском каблучке; во вторую приобрел ботинки для себя, а отцу купил полбутылки водки. Все оставшиеся деньги, до последней копейки, он отдал сестре, которая вела хозяйство.
Заработки Вани сразу поправили положение семьи. Два раза в неделю Шурочка ходила на базар за снедью, готовила дома мясные обеды, покупала на завтрак пузанки — небольшие серебристые сельди, и пахучий пеклеванный хлеб.
Она окрепла и превратилась в хорошенькую худенькую девушку; на нее уже заглядывались на улице незнакомые мужчины.
По настоянию отца Шурочка поступила в фельдшерскую школу, которую и должна была окончить в будущем году.
Однажды в трамвае Шурочка встретила свою школьную подругу Алю Томенко. Они не виделись два года. Аля Томенко познакомила ее со своим мужем — красивым крестьянским парнем, назвавшимся Балайдой.
— Станешь фельдшером, приезжай работать к нам в Куприево. У нас крепкая коммуна, и люди прекрасные, бескорыстные, — сказала Аля.
И Шурочка не раздумывая дала согласие.
Как-то в трамвайное депо, в ночную смену, явился секретарь комсомольской ячейки Маштаков. На нем была финская шапочка с помпоном. Он собрал бывших фабзавучников и, расспросив об их работе, как бы между прочим спросил, не знает ли кто-нибудь из них Арона Лифшица.
— Как не знать, я знаю, — ответил Ваня. — Известный в нашем городе революционер. Сейчас он командир дивизии. Мне о нем Лука Иванов не одну историю рассказывал, Лука у него в дивизии служил.
— Был конь, да изъездился, был революционер, а стал фракционер. Свихнулся человек, стал загнивать, как надкушенное яблоко, — заявил Маштаков, закуривая папиросу. — Короче говоря, залетел к нам в Чарусу воду мутить, пытался выступить на партийном собрании на паровозном заводе. Но его сразу раскусили, прогнали взашей. Возможно, завтра он попытается выступить у нас на открытом партийном собрании. Я бы хотел, чтобы на собрание явилось побольше комсомольцев. Нельзя давать ему разглагольствовать.
— А как ты ему не дашь? — усомнился Нуллер. — На глотку ведь не наступишь. Да и глотка у него широкая.
— Ну, для этого много есть способов. Например, свист. Среди вас, наверное, найдутся заядлые голубятники? — спросил Маштаков.
— Удобно ли? — задал вопрос Альтман.
— В борьбе все средства хороши, — непримиримо ответил Маштаков и выкинул окурок папиросы в канаву.
Лифшиц в сопровождении мордатого военного явился на собрание в самый разгар прений, когда лучшие ораторы Никитченко, Евтушенко и Гасинский уже высказались по докладу директора трамвайного треста. Никто не заметил, как приезжие вошли и тихо сели в конце зала на свободные стулья.