Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
Отец Пафнутий читал в журнале «Гроза», что Иоанн Кронштадтский не кто иной, как «сам господь Иисус Христос», знал, что в 1908 году синод постановил: учение иоаннитов, признающих отца Иоанна Сергиева богом, считать еретическим и богохульным, сродным хлыстовству. А спустя четыре года после этого постановления обнаружилось, что Воронцовский женский монастырь Псковской губернии перешел в иоаннитскую секту.
Он найдет сектантов, этих божьих фанатиков, и, если в Кронштадте начнется заварушка, привлечет их на сторону своего политического наставника, Назара Гавриловича.
Выйдя
Федорец прочел и обрадовался: на «Петропавловске» служил Илько. Старик смело затесался в самую гущу матросов; это были эстонцы и латыши, отказавшиеся от несения военной службы.
В зале первого класса стоял на диване одетый в безукоризненный сюртук лысеющий человечек, размахивал ладошками и ораторствовал на непонятном Федорцу языке.
— Что за певчий петух, фамилия его как? — поинтересовался кулак.
— Эстонский консул, — ответил молодой мичман, жуя, словно неразумный телок, черную ленту, свисающую с бескозырки.
— Чего же он от вас хочет?
— Призывает нас покинуть Советскую Россию и возвратиться домой, в Таллин.
— И что же вы порешили? — спросил приблизившийся к гудящей толпе отец Пафнутий; в то же время он косил свои шальные цыганские глаза на вещи, оставленные на деревянном диване: того и гляди, упрут.
— Большинством голосов постановили — ехать, и никаких гвоздей! — отрапортовал матрос с эмблемой, вышитой на левом рукаве. — Мы уже подали коллективное заявление командующему флотом Раскольникову, просим распустить нас по домам.
— Вот именно, распустить, — язвительно буркнул проходивший мимо красноармеец в буденовке.
— Правильно решили, — одобрил Федорец, взваливая на плечи узлы, и многозначительно подмигнул священнику. — Вот оно, начинается… Нам не можно губить ни одной минуты, сегодня же должны попасть в Кронштадт, а там видно будет.
На стене желтела листовка, возле нее толпились матросы. Федорец с трудом протолкался к ней. Меньшевистская прокламация, набранная крупным шрифтом, призывала рабочих Петрограда к забастовке.
Федорец и отец Пафнутий вышли на заснеженную площадь; навстречу им валила толпа рабочих с тощими мешками за плечами, с поперечными пилами и топорами, обвязанными тряпками.
— Куда вас гонят? — спросил Федорец, добродушно протягивая людям кисет с самосадом.
— Гонят? Никто нас не гонит. Направляемся в лес, на заготовку дров. — Пожилой рабочий остановился, взял щепоть табаку, набил им обгоревшую люльку и примял большим пальцем. — Не будет топлива, остановится завод. Заводы станут — революции крышка. Мало у нас на заводе народу. Одни сложили свои буйные головы на фронтах, другие не выдержали голодовки, сбежали в деревню. Там советская власть помещичью землю даром раздает.
— Говоришь, землю в деревне раздают? — удивился Федорец. — В деревне тоже не
— Пошли, пошли! — крикнул рабочий своим товарищам, столпившимся у дверей вокзала, и побежал. По дороге он увидел наклеенную на тумбу листовку и людей возле нее, остановился. — Кокаин меньшевистский нюхаете?.. Ну, какого черта собрались возле их стряпни, раз-зойдись! — заорал рабочий, гневно сорвал листовку, лизнул внутреннюю сторону. — В городе голод, а они, сволочи, муку переводят на клейстер.
Отец Пафнутий удивился:
— Не разумею я мастеровой люд. Прозябают, живут впроголодь, отчисляют хлебные крохи из своих скудных пайков на разные там кампании, да еще согласным хором славословят советскую власть!
— Идейные, — буркнул Федорец и в сердцах сплюнул себе под ноги, подкованным подбором сапога раздавил плевок.
Организованно, печатая шаг, промаршировала группа вооруженных рабочих. Никто не улыбался, шли молча, подняв строгие лица, насупив брови.
— Куда они? — спросил Федорец, невольно залюбовавшись солдатской поступью отряда.
Гражданин с бородкой, в пенсне на старомодном черном шнурке охотно ответил:
— Отряд особого назначения. Идут на Васильевский остров, контрреволюционеры организовали там антисоветскую демонстрацию. Сегодня Чека схватила руководство меньшевиков и эсеров.
Федорец не понял, осуждает или одобряет интеллигент происходящее. В тот же день Федорец с отцом Пафнутием, взвалив на спину мешки с домашним довольствием, по ноздреватому льду Финского залива двинулись протоптанной тропинкой к синеющему на горизонте Кронштадту.
В величественном кафедральном соборе шла служба. Призывно звонил колокол, цветные витражи изнутри были освещены сотнями огней.
— Зайдем, помолимся господу нашему Иисусу Христу, да ниспошлет он нам свое благоволение, — сказал отец Пафнутий.
С трудом, расталкивая народ своими мешками, втиснулись они в переполненный притвор, а оттуда в храм. Собор был набит людьми: мастеровые, солдаты, матросы, детишки, бабы. Ближе к резному клиросу стояли дамы в дорогих шубках, с темными вуалями на лицах — видимо, жены адмиралов и офицеров, — веяние тонких духов исходило от них. Слышалось согласное пение хора. Федорец пригляделся к высокой женщине с бескровным строгим лицом, в траурно-черной пелерине и котиковой шапочке.
— Кто будет эта мадам? — спросил он вполголоса молодую женщину, стоявшую рядом с ним.
Ресницы у женщины были подведены, зябко кутаясь в шубку, она ответила:
— Это вдова адмирала Вирена, военного генерал-губернатора… Его верноподданные морячки подняли на штыки, убили на Якорной площади.
На всякий случай Федорец осведомился:
— Где ее сиятельство изволят квартировать?
Молодая женщина, щелкнув замочком ридикюля, вынула тонкую, как папироса, золоченую свечечку, поднесла ее к горящей лампаде, зажгла, словно прикурила, и сказала, приподняв брови: