Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
С минуту девушка слушала в телефонную трубку, а мальчики ждали, не спуская с нее глаз. Наконец девушка сказала им:
— Товарищ Кульков говорит, что после того, как вы ушли, ему позвонил с паровозного директор фабзавуча. Из посланных к нему пятеро не подошли по возрасту, переростки… Идите в секцию к Кулькову, пусть он вас оформляет. Скажите, я послала.
Мальчики разом повернулись к двери.
— Погодите! Из вас кто-нибудь рисовать умеет? Надо выпустить очередной номер стенгазеты.
— Рисовать не умеем, но вот Аксенов стихи кропает, — сказал Кузинча.
— Стихи, очень хорошо! Сочините стишок на Герцога, развенчайте его. Такие хулиганы позорят советскую молодежь.
— Это правда, что Герцог бандит? — спросил Альтман.
— Да, но больше форс на себя напускает! Но в уголовном розыске его знают. Он в футбол хорошо играет. Вот весной создадим при бирже труда футбольную команду, назначим его капитаном, тогда, может, и форс с него соскочит.
— Герцог настоящий парень! — сказал Ваня.
— Я так и знала. Успел набить вам физиономии, а вы от него в восторге. — Девушка собрала со стола бумаги и небрежно сунула их в раскрытый ящик стола. — Он и в самом деле неплохой парень, иначе бы мы не стали с ним возиться.
Когда вернулись к окошку, Кулькова на месте не оказалось. На фанерной дверце висела пришпиленная булавкой записка: «Вызвали в губком профсоюзов. Не ждите. И. С. Кульков».
— Видно, судьба. Не пойду я в фабзавуч. Посоветуюсь с папашей, а он, знаю, не пустит. Ему в лавку помощник нужен, — заявил Кузинча и, пожав руки товарищам, заспешил к выходу.
В коридоре ему повстречалась оборванная женщина с тремя детьми. Двое малышей держались за ее свитку, третьего, грудного, вместо пеленок завернутого в газеты, она держала на руках.
— Подайте копеечку, Христа ради, на пропитание, — вяло, не надеясь на успех, запричитала женщина.
Кузинча прошел мимо, но, сделав несколько шагов, решительно повернулся, и Ваня видел, как он вынул из внутреннего кармана бушлата пачку денег, вырученных за лампы. Не считая, он сунул их в руку растерявшейся нищенки.
Она испугалась, не стала брать.
— Бери, бери, дура, детям на молоко. Не ворованные, свои, — громко произнес Кузинча и скрылся за дверью.
XII
Через неделю после смерти Марии Гавриловны Ивану Даниловичу стало лучше. Температура падала. Больной сильно потел, и Шурочка по нескольку раз в день меняла ему белье. Доктор Ольховский, забежавший к Аксеновым, уверенно заявил:
— Кризис благополучно миновал. Теперь важно уберечь больного от осложнений.
Он похвалил девочку:
— Вы, Шурочка, прямо-таки молодец, — и в душе пожалел, что нет у него такой расторопной красавицы дочки. Старое лицо его нахмурилось.
Как-то в сонной ночной тишине Иван Данилович жалобно позвал жену. Шурочка, дежурившая у его постели, вздрогнула и сказала:
— Спи, спи… Мама уехала за продуктами к тете Наташе в Харьков, скоро вернется.
Иван Данилович не стал расспрашивать; жар уже не мучил его, и теперь он смутно припоминал толпу, запах ладана и горящих свечей, заунывное чтение молитв.
«Сон или бред?» — думал Иван Данилович с закрытыми глазами; он и боялся, да и не мог допустить мысли, что жены его, с которой прожил душа в душу шестнадцать лет, больше нет на свете. Думать было невыносимо трудно, голова раскалывалась от боли, но не думать он не мог, и мысли его блуждали то в далеком прошедшем, то в неясном будущем. Он размышлял о самых разнообразных вещах, вспоминал события, которые давным-давно позабылись и о которых в другом положении он никогда бы не вспомнил.
Однажды вечером Григорий Николаевич Марьяжный явился проведать больного и, видя, что ему лучше, обрадованно заговорил о делах.
— Пока ты хворал, Иван Данилович, исхлопотал я для горкоммунхоза сотню исправных коней. Дали по разнарядке из военведа. Расформировали кавалерийскую дивизию, а коней роздали по хозяйственным организациям. Многие руководители отказались брать: нет сена, нечем кормить… Но я купил у Федорца несколько скирд соломы, до весны как-нибудь протянем… Так-то мы и живем, друг ситцевый, жаль только — Марию Гавриловну не уберегли.
Шурочка так и вскинулась, приложив палец к губам, но было поздно — Иван Данилович все понял.
Он не вскрикнул, не привстал с постели — лежал неподвижно, с закрытыми глазами.
— Да, папа, умерла наша мама, — решительно сказала Шурочка; пальцы ее мяли батистовый носовой платок с монограммой матери.
Григорий Николаевич отвернулся, — как будет теперь Иван Данилович жить без Марии Гавриловны? Она была не только женой, но и другом, и наставницей, и нянькой этого сорокалетнего младенца с усами и бородой. Все в этом доме лежало на ее плечах. Золотая была женщина, золотая мать… По всему свету ищи — второй такой не сыщешь.
— Что поделаешь, папа? Судьба. — Девочка, как взрослая, развела руками и медленно пошла на кухню, к засвистевшему на плите чайнику.
— На первых порах моя старуха поможет Шурочке по хозяйству, — проговорил Григорий Николаевич. Чтобы отвлечь больного от тяжелых дум, он по-мужски неловко заговорил о делах горкоммунхоза.
Бойцы 42-й дивизии, из которой возникла Трудовая армия, прислали из Донбасса в Чарусу несколько эшелонов угля. Электростанция теперь до лета обеспечена топливом. Три вагона угля отправлено на утильзавод, и после долгого перерыва завод снова задымил.