Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
Подняв кверху морду, завыл Гектор, разбудил Ваню. Мальчик быстро вскочил на ноги, сердцем почуяв беду, и увидел сестру, нагнувшуюся над ложем матери и дыханием согревавшую ее руки.
— Что ты делаешь? Что с ней? — Он понял, что произошло, но не верил.
— Ничего, Ваня… Просто нет у нас теперь мамы.
Мальчик похолодел, внутри у него все оборвалось, подбежал к постели.
Шурочка медленно поднялась. Две косы упали на ее грудь. Она сказала ровным голосом:
— Что ж мы, Ваня, будем теперь делать? Надо заказать гроб, купить место на кладбище, пригласить священника, устроить поминки, а у нас денег нет.
Они постояли молча, бросились друг другу в объятия и зарыдали; подошел Гектор и стал тереться о их ноги.
— Пить, — раздался едва слышный голос Ивана Даниловича.
Шурочка опомнилась, кинулась к отцу.
Вскоре уже все жители двора знали, что у Аксеновых в доме покойник. Заскрипели двери на немазаных петлях, впуская в кухню серебристую снежную пыль, входили и выходили люди, крестились, прикладывались к пергаментно-желтой руке усопшей и по старому украинскому обычаю ладонью касались печки.
Григорий Николаевич Марьяжный забежал на минутку и сказал, что в столярной мастерской обоза заказан гроб. Из казармы, одетые в сорочки из сурового деревенского холста, пришли бабы — жены ассенизаторов, обмыли покойницу. Пока прибирали ее, плотники внесли в дом пахнущий лесом сосновый гроб. Один из них сказал:
— Всю жизнь жила безобидно, как растение, и померла, как цветок.
Гроб обили красным кумачом, поставили на кухонный стол и умело положили в него принаряженное тело Марии Гавриловны. У возглавия затеплились тоненькие, словно ивовые прутики, церковные свечки, умиротворяюще запахло растопленным воском. Кто-то занавесил трельяж старенькой черной мантильей покойницы.
Вскоре явился дьячок в пахнущих дегтем сапогах. Оправив длинные с золотым отливом волосы и обнажив на груди потемневший от времени серебристый крест, он присел в дальний угол, к иконам, и, достав потрепанный псалтырь, принялся читать западающие в душу песни Давида.
Ивана Даниловича перенесли подальше от покойницы, в детскую комнату, и там уложили на узенькую постель сына. Он по-прежнему лежал без сознания.
Дьячок читал:
— «Сокроешь лицо твое — смущаются, возьмешь от них дух — умирают и в прах свой возвращаются. Пошлешь дух твой — созидаются и обновляют лицо земли».
Хоронили Марию Гавриловну на другой день, утром. Все похоронные документы, место на кладбище и могилу исхлопотал добрый Григорий Николаевич. Он и подводу выделил под гроб.
Под предлогом, что надо кому-то остаться с больным отцом, Ваня отказался идти на кладбище. Он боялся, что расплачется у могилы и все увидят, какой он слабый.
Покойница лежала с остриженной головой, убранной кремовыми кружевами, с горящей свечой в руках, странно изменившаяся, нос вытянулся и заострился, желтое прозрачное лицо ее пахло воском.
— Прощай, мамочка! — чуть слышно прошептал Ваня, через силу сдерживая себя, чтобы не заплакать навзрыд.
— Не прощай, а до свидания, — поправил его дьячок и, показав обкуренным перстом в потолок, добавил, — все там будем, перед престолом господа бога.
Ване снова — в который уже раз — показалось, что мать спит. Слова священнослужителя напомнили о Страшном суде, когда все мертвые проснутся и обнимутся с живыми.
Чувствуя запах трупа, заскулил Гектор, и Шурочка прогнала его во двор. Во дворе задумчиво сеялся снег, наверное, так же, как сыпался тысячу лет назад и будет сыпаться еще тысячи лет.
У порога стояла оборванная Фенька — девятилетняя дочь Кускова, с тряпичной куклой в руках.
— А наша мамка мальчика привела, — задумчиво сказала Фенька, ковыряя пальцем в носу. — Махонький такой, красный и пищит, вроде котенка.
Слова девочки вернули Шурочку в реальный мир. «Одни умирают, другие рождаются, — подумала она. — Значит, жизнь обновляется вечно, и кто знает, может быть, душа моей мамы переселилась в только что родившегося ребенка. Надо будет пойти посмотреть».
— Гектор, Гектор, давай играться со мной, — произнесла Фенька и побежала, с трудом подымая тоненькие ножки, обутые в тяжелые солдатские ботинки.
Как только гроб унесли и все вышли на улицу, Ваня впустил в дом озябшую собаку и, вдыхая запах погашенной свечи, упал на диван. Беззвучные рыдания долго сотрясали его худенькое тело. Гектор, покрытый росинками растаявшего снега, лежал на полу, положив морду на вытянутые лапы, и, уставившись умными глазами на своего хозяина, тихонько взвизгивал.
Мальчик крепко любил свою милую, добрую мать, смутно, как далекий сон, припоминал, как она жевала яичницу и пережеванной пищей кормила его. Он помнил себя больным, от этой болезни запомнился только склоненный над ним ласковый лик мамы и острый запах микстуры, которой она поила его с чайной ложечки с золоченым витым стеблом. Многое он вспомнил, оставшись наедине с больным отцом. О многом задумался. Как они теперь будут жить без матери? Возможно, отец женится и приведет в дом чужую женщину — мачеху. Да и выздоровеет ли отец? Каждый день на Городском дворе называли фамилии знакомых, умерших от сыпного или возвратного тифа.
Вернулась, покрытая ковровым материным платком, заплаканная, усталая Шурочка, повалилась на диван, сказала:
— Жена Кускова наперед покойницы бросила в могилу царский полтинник, говорит, для выкупа места на том свете… Закопали маму на Верещаковском кладбище. Ладная такая могила, на отшибе, под беленькой березкой. Оттуда вся Чаруса видна. Плотники поставили голубец — деревянный крест с кровелькой… Жена Григория Николаевича устроила поминки, все с погребения пошли к ней. Она зовет тебя, сходи, а я побуду с папой.
Ваня оделся, кликнул Гектора, но не пошел к Марьяжным на поминки, а побрел на кладбище и там, отыскав свежую могилу, упал на нее грудью. Впервые после смерти матери он дал полную волю слезам. Над головой его проносились темные тучи. Широко раскрытыми глазами мальчик посмотрел вверх, и небо показалось ему черным, как вспаханная земля.
XI
Наутро Ваня Аксенов с сожалением снял с полки собрание сочинений Жуковского в одном томе — подарок своей крестной матери, взял также книгу о Талейране и отправился на Конный базар. С сочинениями Жуковского были связаны самые радостные воспоминания. То была первая книга, попавшая в руки мальчика; с замиранием сердца читал он о трагической судьбе Рустема и сына его Зораба, индийскую повесть «Наль и Дамаянти», «Одиссею» и «Ундину».