Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
Плакат напомнил Бондаренко годы, проведенные в Красной Армии, и он с удовольствием перечитал заповеди — документ отшумевшей уже эпохи военного коммунизма.
«Товарищ рабочий!
1. Не дай Колчаку, Деникину, Маннергейму задушить твою власть.
2. Пуще глаза береги винтовку.
3. Будь каждую минуту начеку.
4. Не задевай среднего крестьянина, когда борешься с кулаком.
5. Не дай голоду задушить тебя самого.
6. Рассеивай деревенскую темноту.
7. Будь крепок. Береги свою партию.
8. Не верь врагам своим.
9. Не выпускай власти из рук своих.
10. Будь тверд, как скала, в последней решающей борьбе. Вперед!»
Четвертая заповедь была густо подчеркнута чернильными полосами.
Балайда, наметанным глазом окидывая богатую комнату, сказал:
— Середняком хочешь прикинуться? Ты это брось, мы-то тебя, Кондрат Хомич, добре знаем, уже пробовали твоего хлеба.
Словно не замечая, что разговор получается неприятный, хозяйка рогачом поддела в печи закопченный горшок, поставила его на припечек и налила в огромную, расписанную аляповатыми цветами миску борща, приятно пахнущего поджаренным подсолнечным маслом и рыбой. Вокруг миски положила щербатые деревенские ложки.
— Кушайте, господа-товарищи.
Плющ судорожно глотнул слюну, отвернулся от стола, неприязненно сказал:
— Ну, что ж, приступим к делу. Открывай скрыню, хозяйка.
— Сидайте к столу, борщ охолонет, а я зараз самогону внесу.
— Открывай скрыню, — еще настойчивей повторил Балайда.
— Открывать? — спросила женщина и печально посмотрела в глаза мужу.
— Открывай. Не откроешь — все равно взломают, а так хоть замок целый останется. У них и отмычки, наверное, воровские с собой.
— Ну ты поосторожней в выражениях, прикуси язык, а то как бы не укоротили, — рассердился Плющ и, встав на полати, заглянул на печь.
Хозяйка сердито подошла к окованному железом сундуку и, достав из-за пазухи связку ключей, отомкнула висячий замок-гирю.
Балайда нетерпеливо поднял крышку; из-под нее шибануло в нос нафталином, прелым духом слежалой, давно не надеванной одежды. Сверху лежал вынутый из рамы цветной портрет розовощекого царя, при всех орденах и медалях, с голубой лентой через узенькое, как у мальчишки, плечо.
— Хранишь покойничка на всяк случай? — насмешливо спросил Плющ. — Все еще надеешься на возвертание его с того света?
— Не хрен ведь собачий, а государь-император, сколько годов при его царствии прожито. Жалко изничтожать такого видного мужчину, а я за него на ярмарке семьдесят пять копеек уплатил. Полчаса торговался, заломили целковый.
Балайда положил портрет на лавку, и хозяйка раздраженно принялась выбрасывать маленькими руками содержимое сундука на пол. Выбросила два городских пальто, картонку с дамской шляпой, украшенной лиловым страусовым пером, несколько штук сурового полотна, сверток в газете.
Балайда развернул сверток: в нем оказались две свечи, обведенные золотыми нитями и обгоревшие на одну треть.
— Венчальные свечи… как и царский портрет, храним их на память о днях минувших, — объяснил Семипуд, воровато озираясь в собственном доме.
На пол летели спидницы, рубахи, калоши, куски печатного мыла, девичьи шелковые ленты, мониста, упала перевязанная бечевкой пачка светло-желтых николаевских сторублевок.
— Хранишь? — укоризненно спросил Отченашенко. — Федорец, тот поумнее вас, царскими кредитками стены оклеил.
— Говорят, их в банке на советские будут менять, — нашелся кулак.
Дочь Семипуда, восемнадцатилетняя Наталка, молча наблюдавшая из-за угла за обыском, подошла к сундуку, небрежно подняла с пола нитку кораллового мониста, приложила к пышной груди и, сверкнув глазами, вызывающе спросила Балайду:
— Ну как, хороша?
— Царевна, — выдохнул восхищенный парень, на минуту позабыв об учительнице.
— Я тебе дам царевну! — прикрикнул Отченашенко. — Подсунут тебе кулаки такую в постелю, и пропадешь ты для нашего класса, как пропал Андрей, чадо Тараса Бульбы.
— Ему еще надо отчитаться перед партячейкой за свое действие в школе, — угрожающе сказал Плющ, роясь в горке с посудой.
— А чего мне отчитываться? Ты бы не стрелял в бандитов?
— Я не про бандитов. Ночуешь тайно у учительки, а брак не оформляешь. Не годится коммунисту налаживать семейную жизнь таким манером.
Наталка, вспыхнув, проворно надела шубку, в сердцах хлопнула дверью, задержалась в сенцах и выпорхнула на улицу.
Следом за ней выбежал Балайда, крикнул:
— Постой, постой!.. Куда ты?
— Ну, чего еще, что я, глупости ваши должна слухать?
— Ты чего вынесла? — не совсем уверенно спросил парень, приближаясь к Наталке.
— А чего вынесла? Ничего, — девушка пожала плечами и развела руками. — Чего я вынесу, когда вы, как варнаки, в моем приданом роетесь!
— А это что у тебя топорщится на животе? — Озлившийся парень рванул шубку так, что на снег посыпались пуговицы. За поясом юбки торчала обрезанная винтовка, без цевья и приклада.
Парень выхватил винтовку, понюхал ствол и уловил запах свежей пороховой копоти.
— Веди ее, контру, обратно в хату, — приказал с крыльца Отченашенко.
— Это чей обрез? — строго спросил он Семипуда, показывая ему оружие и злым взглядом окидывая его потерянное, червленое лицо.
— Знать не знаю и ведать не ведаю… Может, кто подкинул?.. Ты где его подобрала, Наталка? — отвлекая от себя подозрение и собираясь с мыслями, ответил кулак и опустил глаза долу.
— Братов это обрез… Когда последний раз ночевал дома, сунул в сенцах за сволок и забыл, а я прибирала в хате и нашла. Все собиралась в колодезь выкинуть, да забывала, только теперь, когда вы заявились, и вспомнила… Ну а куда брат поделся, объяснять не надо, сами вы его расстреляли в минулом году за левадами, возле казацкой могилы загубили парнишку. А ему ведь и восемнадцати годов не стукнуло.