Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
Но отдохнуть не пришлось.
В окно ударил снежок, будто птица с разлета ткнулась в стекло — условный сигнал об опасности, поданный часовым на улице.
Хозяйка проворно прикрутила в лампе зачадивший фитиль.
Зашумели отодвигаемые стулья, коммунисты, поглядывая друг на друга, прислушались: донесся свист ветра в проводах, обрывки разговора на улице, — видимо, часовой с кем-то заспорил. На парадном раздался пронзительный звонок.
— Сюда, идите сюда! — Хозяйка открыла дверь в спальню, которую, видимо, давно не проветривали. Здесь было темно, пахло сладковатыми духами и застарелым табачным дымом. Кто-то чиркнул спичкой, осветившей ковры, занавеси, бархатные подушки — от них было душно в комнате.
— Оружие есть у всех? — шепотом спросил Ковалев.
— Есть оружие, — ответил Самохин, ощупывая в кармане семизарядный наган-самовзвод.
— В случае крайней необходимости будем сопротивляться, — сказал Ковалев.
Голос хозяйки спросил:
— Открывать дверь?
— Открывай! Все равно взломают.
Хозяйка долго возилась с замком; наконец в комнату, стуча сапогами, ввалились три матроса; потянуло запахом винного перегара.
— С обыском к вам, — объявил Илья Федорец, выворачивая в лампе фитиль. Комната озарилась светом. Илья оглядел убранство квартиры и остановил взгляд на висевшем на стене портрете мужа хозяйки. Это был портрет морского офицера, снятого в парадной форме, с погонами и Георгиевским крестом в петлице. — Стало быть, офицерская покрытка, так надо понимать вас, госпожа мамзели?..
— Ордер… ордер на обыск предъявите, — задыхаясь от возмущения, потребовала хозяйка.
— Ордера нынче не в моде. Ты лучше вот что скажи: Ковалев давно у тебя был? — спросил Федорец, с грохотом ставя в угол винтовку.
— Я здесь, — ответил Ковалев из темноты спальни и вышел на свет. — Зачем это я вам понадобился? Что надо?
Матросы от неожиданности растерялись.
— Приказано тебя задержать, — отчеканил Федорец и потянулся к винтовке, но Ковалев опередил его, взял нахолодавшую винтовку в свои руки.
— Задерживать меня не за что, я не бандит и не изменник делу революции. А вот вам, братки, тюрьмы не миновать. Как только в Кронштадте восстановится советская власть, законопатят вас каждого лет на восемь. Это уж мне поверьте, как бывшему председателю ревтрибунала. Я назубок знаю законы советской власти.
— Ну это ты брось, морали нам читать, мы твоих моралей на митинге наслухались. Одевайся и пошли с нами без разговоров, — юношеским тенорком потребовал молодой матрос с перламутровыми пуговицами на широченном клеше. — Мы еще не позабыли твои трибунальские художества. Ответишь сразу за все. Умел нашего брата к стенке прислонять, умей и сам становиться.
— Что за шум, а драки нет? — Из спальни вышел Самохин с наганом в руке. Все услышали, как угрожающе щелкнул взводимый курок.
За Самохиным показались остальные коммунисты. Ковалев сказал, повышая голос:
— По всему видно — нас больше. Перво-наперво придется разоружить вас, ребята. Потому вижу: ни с женщинами, ни с винтовками вы не научены благородному обхождению, как бы не натворили глупостей… Клади в угол оружие! — Выхватив из кармана Федорца гранату, Ковалев одним движением пальцев вывинтил взрыватель, положил гранату рядом с сахарницей. — Клади, клади, все выкладывай, и патроны тоже!
Матросы нехотя, но послушно начали выворачивать карманы, засоренные хлебными крошками и махрой.
— Что же, так и будете ходить в предателях революции? — цепким взглядом окидывая своих пленников, спросил Ковалев, когда непрошеные гости были разоружены. — А вот поэт Василий Князев пишет в газетах, что красный матрос — гордость коммуны. Какая же вы гордость? Мразь одна. Смотреть на вас тошно.
— Мы что, мы народ подневольный: что начальство прикажет, то мы и сполняем, — за всех ответил Илья Федорец, неуклюже переминаясь с ноги на ногу.
— Отец-то твой зачем в крепость пожаловал? — привычным тоном следователя спросил Ковалев.
— В гости ко мне. Гостинца привез… вот, на радостях, приложились к чарке.
— В гости, гостинцы… А какого черта народ мутит? Что он у тебя, кулак?
— Никак нет, средней руки хозяин.
— А ты, насколько я помню, вроде бы махновец.
— Был грех. Но я за то уже держал ответ в Особом отделе и в Чеке, перед всеми отчитался по первое число. Вы самолично меня допрашивали. Сами амнистировали, а теперь глаза колете.
Где-то невдалеке прогремел выстрел, напомнил о том, что надо немедленно действовать, найти какой-то выход из положения. Каждую минуту мог ввалиться сюда новый отряд мятежников.
— Что же мне с вами делать? — нерешительно сказал Ковалев.
— Воля ваша. — Илья чутьем знал, что убивать их не станут.
— Ну вот какая будет моя воля: убирайтесь отсюда вон, руки о вас марать неохота. Придет время, отрезвитесь. Ну, чего стоите? Шагом марш!
Когда матросы, подталкивая друг друга, удалились, Ковалев скомандовал:
— Давайте расходитесь, здесь оставаться нельзя. Но и в подполье бить баклуши мы не будем.
Он подошел к хозяйке и сказал тоном, не допускающим возражений:
— Вы тоже пойдете с нами. Здесь вам оставаться нельзя.
— Куда я пойду? — Страдальчески сжав губы, хозяйка подняла на него глаза. — Здесь мой дом, дорогие для меня вещи…
— Жизнь дороже ваших вещей, собирайтесь. Вас обязательно убьют, если останетесь.
Хозяйка медленно подошла к зеркалу в овальной раме и распустила темные волосы, потоком хлынувшие ей на спину; не спеша собрала их в узел и закрепила шпильками. Потом все так же неторопливо сняла со стены портрет мужа и, вынув его из рамы, бережно свернула в трубку, сунула его в меховую муфту. Хозяйка была одною из тех безвестных славных женщин, которые скромно, по бесстрашно, по зову сердца служили революции.
XIX
Морозным утром, за четверть часа до открытия X съезда Российской Коммунистической партии Александр Иванович Иванов и его старый товарищ по революционной работе Арон Лифшиц неожиданно встретились в потопленном Георгиевском зале Кремлевского дворца. Они давно не встречались и теперь обнялись, как родные братья.
Механик Иванов — ныне слушатель Свердловского коммунистического университета — был делегирован на съезд Московской партийной организацией. Лифшиц приехал из Одессы, где он работал последнее время.