Калейдоскоп юности
Шрифт:
– Да, хотя выбор всё равно должен сделать он сам… – я прерываюсь от того, что впереди показывается тёмная фигура. В такой жаркий и солнечный день, когда и я, и Эрика, надели лёгкую одежду, трудно не обратить внимание на человека в чёрном, да ещё с длинным рукавом. Но даже не это характерно для него. Он сам, как будто, нёс тьму вокруг себя.
– Привет, Клечек-кун! – здороваюсь я, когда мы оказываемся рядом.
– М, – он смотрит на меня пристальным, ощупывающим взглядом, словно хочет пробраться в мысли. – Добрый день, сенпай. Hallo, Erica…
– Привет, Эрнст, – моя любимая не собирается переходить на немецкий, и на секунду в лице Эрнста мелькает неудовольствие.
– Как твои дела, Эрнст-кун? – решаю перевести его внимание я.
– Как обычно, – пожимает он плечами. – Надеюсь, что и у Вас всё хорошо, – он даже не спрашивает, а утвердительно предполагает, не давая мне права на продолжение диалога. Какой же он жёсткий в общении. Так и чувствуется корка, которой он покрывает свою личность. – Я пойду, с вашего позволения, – бросает он и собирается продолжить путь.
– Что собираешься показать на летнем фестивале? – пытаюсь зацепить его я.
– М? – он останавливается на середине поворота и смотрит ещё более пристально в попытке добраться до моих мыслей. – Песню.
– Даже так?! Раньше ты не сочинял стихи, насколько я помню…
– Я переведу. Коммунистический марш, который пели рабочие, бастующие против режима Гитлера в Германии, – он сказал это с таким ядом и надменностью, словно пытался обвинить меня в национализме лично. Мне стоило больших усилий, чтобы не измениться в лице от таких слов, горечь от них жгла в самое сердце.
– Это очень хорошая песня, наверное. Но одобрят ли?
– Конечно нет, – хмыкнул он. – Но мне будет приятно, что её прочтут те, кто надо, перед тем, как не одобрить, – он точно это со зла. И точно с намёком на инцидент с дискомом. Он добавил чуть тише. – Гитлер тоже не одобрил песню, кстати.
– Ты не считаешь, что слишком утрируешь, сравнивая студсовет с Гитлером? – осторожно спрашиваю я.
– Хм, – он натянуто улыбнулся мне. – Ну это же ведь просто народная песня. В фольклоре всегда сгущаются краски, чтобы явственнее отобразить проблему. Если почитать некоторые хайку позднего периода эпохи Эдо, то в них тоже будет видна неприкрытая критика социальных проблем и неравенства.
– Ха, – без улыбки усмехаюсь я. – Но ведь там не было обвинения в национализме…
– Да, потому что национализм в Японии никогда и не был проблемой. Со времён Чёрных кораблей до сегодняшнего дня, – с явным удовольствием замечает он.
– Ты перегибаешь.
– Это потому что я немец? Поэтому мне нельзя говорить о предвзятом отношении на почве национальности? – Эрнст начинает злиться.
– Это не совсем так, просто ты говоришь о том, что волнует только тебя, – не совсем уверенно парирую я.
– Может быть мне привести в пример японское законодательство, которое окольными путями ставит эмигрантов и японцев в неравные права? Законы о трудоустройстве, например? – а он почувствовал силу и интерес в этом диалоге, только вот теперь он собирается давить на меня и принуждать к признанию, что Япония – это страна национализма. Но ведь это не так. Пусть даже у нас есть определённые законы, которые создают неравенство, но ведь люди всегда остаются людьми.
– Но ведь законы не предписывают ненавидеть иностранцев. К тому же, многая современная культура Японии связана с Западным образом жизни, – пытаюсь как-то оправдаться я.
– Интересно, что Гитлер выбрал для своего герба символ из Индийской и Тибетской культуры, – как бы задумчиво предполагает он.
– Но ведь это не одно и то же! – не выдерживаю я. – Взять хотя бы меня. Когда я тебя притеснял? Когда я относился к тебе плохо? Высмеивал твою национальность? И тебя, и Эрику я в равной степени уважаю, потому что смотрю на то, какие вы люди, а не на место рождения или чистоту крови! А ты просто ненавидишь всех вокруг, как раз за то, что мы японцы. За то, как мы думаем, как живём, дружим, выражаем чувства, говорим! Тебя бесит то, что ты в чужом обществе, и ты считаешь его враждебным. Открой глаза! Кто тебе тут причинил зло?! Мелкий зарвавшийся эгоист с высоким мнением о себе и своей культуре! Что ты знаешь о нас, как о людях?! Со многими ли ты общался, чтобы говорить о том, кого мы ненавидим?! Ты возомнил, что тебя тут не любят, потому что сам никого не любишь! Видите ли, это слишком низко для твоей германской личности! Прежде чем искать недостатки в других, покопайся в своих тараканах! – у меня закончился воздух в лёгких, и я стал отдыхиваться, гневно глядя на парня.
– Кизоку-сан… – тихо проговорила рядом Эрика.
– Хорошего вам дня, – отрезал Эрнст и развернулся на каблуках, чтобы уйти от разговора. Трудно было понять, признал ли он поражение или просто убежал в свою скорлупу, подальше от осознания своего поведения, но на этом разговор был закончен. Эрика с тревогой заглянула мне в глаза.
– Всё в порядке, Эрика-тян, – пробормотал я. – Мне просто надоел этот поток самодовольных обвинений. Может быть, он в чём-то и прав на счёт протекционизма в трудоустройстве и экономике, но, говоря о людях, он зашёл слишком далеко. И был неправ.
Мы какое-то время постояли так, глядя в сторону, где скрылся юноша. Настроение он испортил прилично. Чтобы немного отойти от разговора, мы сели на скамейку и стали болтать о всякой всячине. Но прежней радости уже не было. Я понимал, что Эрнст просто не может выбраться из плена своих собственных эмоций, что он не хочет посмотреть дальше, чем его собственная ситуация. Он сам не хочет идти на контакт, а иногда даже обостряет отношения и идёт на конфликт. Словно для него конфликт – это зло меньшее, чем возможность признать свою неправоту и взглянуть на мир с иной точки зрения. Если он не изменит своего мнения и не сможет вырваться из собственной клетки, то долго он так не протянет.
Мы посидели ещё какое-то время, а потом продолжили прогулку. До конца выходного было ещё полно времени, и впереди у нас был запланирован поход в кино.
Эрнст Клечек
«Что ж, начнём, помолясь…» Уроки на сегодня были закончены, а значит, наступало время очередной смены в архиве библиотеки. Признаться, я был даже рад этому. После вчерашнего разговора с бывшим президентом моего клуба в присутствии Эрики, у меня не было никакого желания появляться в нём. И тем более попадаться на глаза Эрике. Нет, я не могу винить её за то, что она хорошо общается с японцами. Она вообще не при чём тут. Но от чего-то, при мысли о ней, становилось паршиво. Так паршиво, что хотелось врезать кому-нибудь. Вообще весь этот вчерашний разговор был просто грязным и жёстким зрелищем, в котором мне, так уж вышло, выпало участвовать. И честно говоря, я не считал себя тем, кто был изначально в этом виноват. Я хотел пойти своей дорогой и никого не трогать. Но надо было Кизоку спросить меня про фестиваль. Кто его за язык тянул?