Калигула. Тень величия
Шрифт:
— Спасибо, — произнесла она, сладко потягиваясь. — Я очень люблю цветы, но сейчас слишком голодна, чтобы оценить по достоинству этот дар, — она засмеялась, глядя на поднос. — А вот это как раз то, что мне нужно.
Юлий с улыбкой смотрел, как жадно она ест, и любовался красотой ее лица, белокурыми кольцами длинных волос и изящными движениями рук. Неожиданно на ум ему пришли воспоминания о сплетнях, что кружили во дворце, и преторианец нахмурился. Неужели правду говорят о связи этой прелестной девушки и Эмилия? И все эти постыдные вещи, подсмотренные слугами, реально происходят между сестрами и Лепидом?
Кулаки
Ливилла, оторвавшись от подноса, устремила на него взгляд своих дивных глаз, и преторианец почувствовал, как затягивает его этот голубой омут.
— Ты присядешь со мной, преторианец? Мои манеры, наверное, оставляют желать лучшего, — она улыбнулась, — но ты простишь меня, если узнаешь, что я ни крошки не съела с тех пор, как в дом принесли окровавленного Лепида.
При воспоминании об Эмилии легкая тень набежала на ее лицо.
— Раздели со мной трапезу.
Луп присел на краешек скамьи, отломил кусочек хлеба, но замер, не в силах его съесть. Ливилла внушала ему робость. Они никогда прежде не разговаривали, Юлий лишь сопровождал ее иногда или охранял покои во дворце, а она всегда проходила мимо, не удостаивая даже взглядом. И преторианец удивлялся сейчас своей смелости, что предложил ей прогулку по саду, и теперь не мог найти себе места от волнения. Проницательная Ливилла заметила это и поспешила успокоить его.
— Никто не удосужился посвятить меня в подробности произошедшего, — сказала она. — Пассиен Крисп умчался в Рим, а его истеричная жена продолжает лить слезы в своих покоях. Она даже ни разу не пришла навестить раненого, настолько сильно убивается из-за отъезда мужа и потерянного миллиона сестерциев.
— Я мало что помню из событий той ночи, — осторожно начал Луп. — Мы ехали по дороге, стараясь не заблудиться в темноте. И даже подумать не могли, что за нами следят. Я лишь услышал свист, а затем глухой удар и стон господина. Я смог только подхватить его на руки и пришпорить лошадь. С раненым на руках у меня не было шансов обороняться, и я предпочел бегство.
Юлий опустил голову. Щеки его пылали от стыда, ему было неприятно обманывать Ливиллу. Но девушка расценила его реакцию по-другому.
— Ты действовал мудро! — восторженно воскликнула она. — Как настоящий герой! Ты спас друга цезаря, прикрыл его своим телом, не побоявшись стрелы в спину! Лишь благодаря тебе он жив! Вступать в бой с напавшими в темноте на незнакомой местности было бы в высшей степени глупо! Неизвестно, сколько было разбойников! Десять, двадцать, тридцать! Вы оба были б уже мертвы! Я горжусь, что в преторианской гвардии служат такие храбрецы! Уверена, мой брат достойно наградит тебя!
Произнеся эту горячую речь, Ливилла взяла Юлия за руку и крепко сжала его сильную ладонь. Глаза ее сияли так ярко, что Луп, ослепленный их блеском, уже не слышал, о чем она говорит, а лишь ощущал тепло ее пожатия, и сердце его стучало так сильно, что норовило пробить кирасу.
Ливилла умолкла, застеснявшись своего порыва и, чтобы скрыть нахлынувшие эмоции, поднесла букет к лицу. Дивный аромат цветов облаком окутал ее. Юлий очень красив, отметила она, украдкой из-за длинных лепестков лилий подняв на него глаза. Она уже догадалась, что нравится ему, и не могла не признаться себе, что и его стать, мужественность и забота не оставили ее равнодушной. Ей давно уже не оказывали знаки такого нежного внимания, и это не могло не тронуть ее.
Но тут она вспомнила, что ее жестокий любовник остался один. А вдруг Лепид уже пришел в сознание? Девушка боялась разгневать его, она встала, уронив цветы к ногам.
— Мне надо возвращаться, — тихо проговорила она, ссутулив плечи. — Это мой долг.
Юлий вскочил и неожиданно обнял ее так крепко, будто хотел заслонить широкой спиной от остального мира.
— Ты страдаешь, госпожа, и это не видно только слепому. Неужели этот Лепид настолько тебе ненавистен?
Ливилла резко высвободилась и пошла прочь.
— Не твое дело, преторианец! — прокричала она, не оборачиваясь, чтобы он не заметил ее слез.
— Теперь мое, — прошептал он ей вслед.
Тиберий Клавдий, подперев голову руками, с ужасом смотрел на лежащий перед ним документ, и строки на пергаменте расплывались перед его взором. Ему оставалось лишь подставить свою подпись и сделать оттиск печати, и он станет нищим. Ненависть переполняла его. И от этого захлестнувшего его чувства теснило грудь, и в висках стучали молоточки. Клавдий мысленно призывал все проклятия на голову того, кто обрек его на этот поступок. Всего лишь росчерк пера, и все его имущество — под залогом, без надежды когда-либо получить все обратно.
Когда-то Клавдий поклялся оберегать и защищать этого человека, ныне ставшего причиной всех несчастий, происходящих не только с ним, а со всем Римом. Пожелание Гая Цезаря обожествить умершую сестру окорбляло то, во что веками верили и почитали квириты. А Тиберия Клавдия попросту разорило. Старик трясущейся рукой взял перо, окунул в чернила кончик, но предательская дрожь пальцев подвела в очередной раз, и он отбросил перо в сторону, испугавшись испортить пергамент.
У него не было миллиона сестерциев, чтобы заплатить его за право быть принятым в коллегию жрецов нового римского божества, но Калигула не посчитал нужным спросить у дяди согласия, а просто прислал приказ. Дескать, ему необходим в этой коллегии близкий родственник, издевательски писал он, тем более, что покойная очень любила и почитала его. Клавдий рассмеялся хриплым, лающим смехом. Друзилла ни разу не сказала ему доброго слова, осыпала при каждой встрече издевками и оскорблениями. И теперь он должен приносить ей жертвы после ее смерти, лишившись всего, что имел, по прихоти алчного Калигулы.
Занавес в таблиний неожиданно резко откинулся, пропуская раба с посланием в руках. Слуга положил его перед хозяином и, небрежно поклонившись, вышел. Клавдий тяжело вздохнул. Его презирает даже собственная челядь, даже мать нередко поносила его последними словами, не стесняясь присутствия рабов. И ее смерть не улучшила его положения, наглые рабы совсем распустились, воруют и хамят, а ему жаль продать их перекупщику, и нет средств купить новых. Замкнутый круг презрения и одиночества сжимается все сильнее, и единственная прореха в этом тесном обруче — Германик Гемелл.