Камень на камень
Шрифт:
Хотя что тут гадать, кто из нас стал бы лучшим косцом. Надо жизнь прожить, тогда и глядеть. А мы даже никогда вчетвером на жатве не сходились. Неизвестно, как бы получилось, если б один шел за другим, за ним третий и четвертый — Михал, Антек, Сташек, я — и одну и ту же рожь или пшеницу косили бы, в один и тот же день, в один и тот же час, под одним солнцем. И пусть бы тогда отец нас судил.
— И зачем я жил, — иногда сетовал он. — Четверо сыновей, думал, придет смерть, велю себя на поле вынести, а вы станете с косами на одной полосе. И я скажу: счастливая была моя жизнь. Спасибо тебе, господи.
Потому что однажды в воскресенье пополудни вернулся Сташек
— Куда ж это? — спросил отец, потому что, возможно, подумал, Сташек на гулянье едет в Бартошицы или в Пшевлоку. А может, у него уже девушка есть и он не знает, как по-другому сказать.
— В мир, — ответил Сташек.
— И ты в мир? — Отец вроде бы удивился, но все еще не хотел верить. — И где же он, этот мир?
— В Польше, — отрезал Сташек, хотя никогда раньше так отцу не отвечал. Всегда любил быть рядом с отцом, ходить с отцом, разговаривать с отцом.
— В Польше, — повторил отец, словно не очень-то представлял, где это такое. — Ой, мир этот большой, широкий. Легко заблудиться, если прежде не бывал. Как потом воротишься?
— Я никогда не ворочусь.
— Не воротишься? — Отец все еще спокойно. — Ну а что ты там делать будешь, в Польше этой?
— Буду Польшу строить. — И весь прямо ощетинился.
— Мы хлева строить собирались, — не сдавался отец. — Материал почти весь припасли. И с каменщиками сговорились.
— Чего там хлева. Польша теперь важней всего. Сходите почитайте. На пожарном сарае объявление висит. И по радио говорили. Мы записались, Антек Томаляк, Бронек Дуда, я…
Не дал отец Сташеку докончить. Вскочил, подлетел к двери, встал на пороге и, раскинув руки, дрожащим голосом закричал:
— Никуда не поедешь! Не пущу! Убью, а не пущу! Пускай попаду в ад! Пускай подохну, а не пущу! За что ты меня наказал, господи?!
Сташек в рев. Мать, которая к тому времени уже слегла, тоже начала всхлипывать. А отец, совсем ошалелый, волосы встрепанные, лицо перекошенное, стоял в дверях, раскинув крестом руки, и кричал.
— Не дам! Не пущу! Ты должен был хозяиновать! Мы хотели земли прикупить! Тебе господь назначил остаться! Здесь твоя Польша! И нигде больше! Нигде!
Но руки его начали медленно сползать по дверной раме, хотя казалось, он в ярости готов был вырвать дверь из стены. Или, может, даже повалить дом и придавить им нежданную свою беду. И голос у него ослаб. И слова выговаривались все трудней. И какие-то стали беспомощные. Он уже не кричал — жаловался, горевал. Потом плюхнулся на порог, опустил седую голову на грудь и заплакал.
Слезла с кровати мать. Сунула исхудалые ноги в лапти. Подвязала передник и принялась хлопотать.
— Надо тебе хоть две рубашки дать. Не ходи в одной дольше недели, потом не отстираешь. Может, отцову фуфайку возьмешь? Холодно тебе там будет. В мир бы лучше свитер. Да ты уже из него вырос, и локти рваные. Разве что купим какой, так мы тебе после пришлем. Напиши только, где ты есть. Антековы теплые носки вот. Совсем еще целые. Пятки только подштопаю. В портянках-то как бы не засмеяли. Подушечку маленькую тебе даю, будет хоть куда голову приклонить. Может, хлеба положить с полбуханки? Всегда свой хлеб — это свой. Кто знает, каким вас там будут кормить. Чесноку пару головок кладу. Если простынешь, порежешь меленько и посыплешь на хлеб. И луку, проголодаешься, поджарь себе или сырого с хлебом поешь. В чулане кусочек сала есть, тоже возьми с собой. Мы как-нибудь обойдемся. Надо бы брусочек масла тебе дать, да не из чего сбить, одна корова стельная, вторая яловая, едва на заправку
Он, наверное, с полгода не писал. Мы уж думали, случилось что. Мать с тоски еще хуже стала хворать. Отец ходил осовелый, все у него валилось из рук. А когда наконец написал Сташек письмо, так всего несколько строк, что все хорошо, он работает и учится, как здоровье матери и что скоро приедет, хотя еще не знает когда. Но не приехал. Только фотокарточку прислал. Худой, замученный, в пилотке. Мало похожий на прежнего Сташека. Мать велела мне воткнуть карточку в уголок рамки богородицы, которая висела над ее кроватью, и, глядя на нее, с каждым днем угасала.
Приехали они с Антеком только на материны похороны. Но в тот же день после погребения уехали, потому что очень торопились. И так уже дальше повелось. Приедет который-нибудь или оба вместе, так ни поговорить с ними, ни расспросить, что там, как там, — вечно у них времени нет. И из-за всякого пустяка на меня накидывались: и что стол с войны тот же самый, и что пол я не настелил, и даже что мухи лампочку засидели, то не так, это не так, словно об давнем своем доме сокрушались, а ведь он и дальше оставался их домом.
То же самое, когда они из-за этого склепа приехали. Наскакивали на меня, кричали, а я молчок. Взял мешочки, которые они под муку привезли, пошел в чулан, насыпал каждому. Нечего мне было им дать, кроме этой муки. И они уехали.
Я не знал, как теперь Хмелю сказать, что склеп у нас будет меньше. Мы с ним уговорились на восемь отделений. Хмель все измерил, рассчитал. Даже задаток я ему дал. И только так, на всякий случай, решил подождать, пока они не отпишут, что согласны. Не хотелось без них. Склеп и для них ведь. Будут там лежать, имеют право дать свое согласие. Оставалось только пойти и сказать Хмелю, что они согласны.
Хотят не хотят — надо с ними считаться, подумал я. Хорошие были когда-то ребята. Может, мир этот только их чуток подпортил. Приехали, так костюмы, пальто, шляпы на них прямо с иголочки. Сташек даже с зонтом. Антек в очках, с кожаным чемоданом. И не диво, что о смерти им неохота думать. Но если не сейчас, так когда-нибудь, может, под старость. На старости лет разное случается. Смерть заглянет в глаза, так тут и магистр — человек, и инженер — человек. Тут жизнь, точно дерево осенью, всю листву теряет, и остается человек как голый ствол. Тут его уже не в мир потянет, а назад, в ту землю, где он родился, из которой вырос, потому что на белом свете это единственная его земля. И даже могила в этой земле ему все равно что дом.
Ну я и пошел, сказал Хмелю, что они согласны.
IV. ЗЕМЛЯ
Иной раз я себя спрашиваю: и какое этой земле до меня дело? Что она про меня знает? Знает хотя бы, что я есть? Знает, сколько я по ней своими ногами прошагал? Может, даже весь этот свет кругом обошел, если сосчитать каждый шаг. И на тот уже зашел и дальше иду. По пашне, по бороздам, по целине, по жнивью, в дождь, в холод, в зной, в мученьях, весной, летом, осенью, за плугом, за косой. А зачем?