Камень на камень
Шрифт:
Палку я выронил, но — прямо чуда — ноги сами меня держали. Я даже не чувствовал, что они болят, вообще не чувствовал, что подо мной ноги есть. Ковылял взад-вперед по току и — уа-а! уа-а! Горло пересохло, как колодец в сушь, и рука устала от кнута. Но и воробьи там, вверху, тоже, видать, притомились, потому что начали место искать, где б хоть на минутку присесть. И ни кнут мой их больше не страшил, ни мои вопли. Ну нет, я вам не уступлю, подумал я, пусть даже замертво свалюсь. Схватил цепы, в углу возле сусека цепы стояли, и давай ими размахивать, колотить по гумну, садить по воротам, по загородкам, по столбам. И буря эта, заметь, поднялась снова. Только птицы уже не метались сплошной плотной тучей, а поделились на облачка, на клочья, на отдельных воробьев. И швыряло их теперь во все стороны, даже
Силы мои кончались, цепы запутались, билом я хватанул себя по голове. И в эту самую минуту как будто кто-то ноги из-под меня убрал — пришлось схватиться за столб, а то бы упал. Дотянулся до мешка с отрубями и плюхнулся на него измордованный, запыхавшийся, будто загнанный пес. А они все еще там, наверху, летали и убивались, но падали реже, совсем как последние капли дождя. И, когда все затихло, еще один какой-то сорвался и шлепнулся не то на ток, не то в сусек.
Злость моя прошла, и я даже стал себя корить — чем, по правде говоря, воробьи виноватые? Но что поделаешь, раз уж подвернулись под руку. Я бы мог точно так же хату вверх дном перевернуть или схватить топор и вырубить сад. Должен был, видать, что-нибудь такое сделать, чтобы войти в согласье с самим собой. Кто я теперь? Мало, что заново учись ходить, еще и жизнь заново начинай. А как тут жить, когда все порушилось? Одна корова, ладно, хоть стельная была, но другую прямо жалко было доить. Тянешь за соски, а она морду повернет и смотрит, за что ей такие мученья. И молока едва кружка на утро, кружка на вечер, вот и все. Лошадь, кабы не знал, что моя, ни за что б не признал. Все ребра можно пересчитать. Взял ее за узду, только тогда поднялась. Даже в пустой телеге шаталась — вот-вот упадет. Надо бы ее хоть с неделю овсом подкормить, может, набралась бы немного сил. Но где взять овес, когда в закромах хоть шаром покати. Пришлось ей сечку жевать, да и то из одолженной соломы. А тут жатва началась.
Было у меня десятка два кур, их к себе Макулиха брала, так это ж сколько яиц, даже если через день от каждой куры считать. Сулилась за это цветы на окнах поливать. Так от цветов сухие тычки остались, а на курей, как нарочно, мор напал и аккурат мои посдыхали. Дала мне Макулиха две свои за моих двадцать и обещала к весне несушку.
От изгороди со стороны дороги, хотя раньше все колья были целы, осталась половина.
Была у меня соломорезка, я еще хотел к ней мотор приладить, но кто-то ее позаимствовал. Я почти всех соседей обошел, ближних, дальних, в конце концов возле самой мельницы у Пшитулы нашел, так он еще мне, как последнему дураку, втолковал, будто я сам соломорезку дал ему взаймы перед тем, как попал в больницу. Связываться мне не захотелось. Было так не было — пусть так будет.
Висела коса в овине — как в воду канула. Висели рядом с косой грабли — тоже куда-то пропали.
Пошел я к Стаюде — он последний присматривал за моим хозяйством, мне уже ничего не нужно было, только узнать, вывез ли он навоз на мое поле, потому что навозная яма была вычерпана до дна. А как же, вывез, раскидал, запахал — божился. Но как-то чудно у него глаза бегали, и сам ни разу на меня не взглянул, только все по стенам, по стенам. Пришлось поверить. Не пойду же я у земли спрашивать, скажи, земля, унавозил тебя этот сукин сын?
А в горнице по мышиному помету как по рассыпанной крупе шагаешь, шур, шур. Схватил я метлу, начал подметать.
У богоматери над кроватью, глянул, стекло разбито. Под кроватью полно водочных бутылок. Лампочка под потолком вывернута. Хорошо, я днем вернулся, успел еще сходить, купить новую. Но, когда вкрутил, оказалось, света нет, потому что не было кому счета оплачивать и электричество отключили.
Были у меня часы, будильник, испорченный, правда, всегда показывал девять часов. Но по крайней мере эти девять часов были. Поглядишь и узнаешь: то надо сделать, се, пойти, поехать, привезти, снять, выбросить, накормить, подоить, а время и так у всякого в себе, незачем от часов ждать подсказки. Так нет же, испорченные, а все равно кому-то понадобились.
Даже на календарь кто-то польстился, хотя был он запрошлогодний. Под распятием на стене висел и так к своему месту прирос, что рука не подымалась выбросить. К тому же нет-нет, а чего-нибудь на нем запишешь, то умер кто, то град, то корова у быка была. Может, пословицы кому понравились, в нем на каждый день было по пословице. А кто не знает, как жить, тому пословица часом чего и присоветует.
Было у меня ведро, в котором я корм свиньям носил, тоже сгинуло.
Были две табуретки, осталась одна.
А больше всего мне было жаль парикмахерский инструмент. Последними словами изругал я того, кто его взял. Чтоб ему околеть под забором. Я-то рассчитывал, может, снова начну стричь, брить мужиков, хотя парикмахер в деревне был. Жмуда Олек. Но и ко мне бы пришли, не молодые, так старые, глядишь, пару грошей для начала б и заработал.
Или пожарная каска, такой каски сейчас не найти, с гребешком, с козырьком, ремешок под подбородком, шишечками утыканный, сама золотая. Висела в чулане на гвозде. И ведь на голову, сукин сын, такую не наденет, куда в ней идти? На пожар? Так все бы на него пялились, вместо того чтоб огонь гасить. А парадов теперь не бывает, и у гроба господня на пасху пожарники в карауле уже не стоят.
Или молитвенник, мне его мать дала, когда умирала. Было их у ней четыре, сколько нас, сыновей. По одному за Сташека молилась, по другому за Антека, по третьему за Михала, а по этому за меня, еще от своей матери она его получила. Только и всего у меня от нее осталось. Лежал в ящике стола. И какой сукин сын по краденому молитвеннику молиться сможет? Выслушает его бог?
Была у меня пила, в сенях стояла, тоже кто-то взял.
Был плащ-дождевик, драный, правда, но все равно, в поле поехать в дождь, скотину на речку выгнать, — тоже пропал.
Тяпка сорняки выпалывать, совсем еще новая, весной перед тем случаем на дороге купил, — даже древка не осталось.
А про сколько вещей я погодя лишь вспомнил.
Лукошко, в котором всегда яйца святить носил, — только на пасху и вспомнилось, когда наварил яиц и собрался в костел.
Или толкушка, свиньям картошку толочь. Стояла в сенях за дверью, я хорошо помнил, два раза на день оттуда ее брал и два раза ставил обратно. И не год или два, а еще при отце с матерью. Толкушки менялись, а место прежнее, за дверью в сенях. Ну вспомнил, а какой прок? Иногда лучше вовсе не помнить, потому что о чем помнишь, то должно быть.
А поднялся на чердак — там на жерди мешок с перьями висел, старая Михала куртка, еще кой-какая одежка, хомут, две постромки, так только жердь и осталась.
Был у меня почти целый мешок пеклеванной муки, пудов пять, желтехонькая как солнышко, без яиц тесто замешивал на лапшу — так ни муки, ни мешка.
Висели на стропиле два сырка в соломенных плетенках, я думал, пригодятся, когда у коровы перед отелом пропадет молоко, так кто-то ножом плетенки срезал и остались одни охвостья.
Куда ни посмотришь, везде чего-нибудь не хватает. Так что мне уж больше и смотреть не хотелось. Пока спускался с чердака, приметил только, что нет решета, хотя оно на гвозде возле лестницы висело. Нету серпа, а висел рядом с решетом. Того нет, сего, а у лестницы две перекладины выломаны.