Камень на камень
Шрифт:
Михал первую обнял мать и долго не отпускал, не плачьте, мама, ну, мама, не плачьте. С нами только поцеловался по два раза, в одну щеку и в другую. И сразу открывать чемоданы. Матери всяких разностей навез, отцу, но и нам, братьям, немало досталось. Мне привез носки, галстук, шарф, мыло для бритья. Матери отрез на юбку, платочек на голову, иголки, нитки, корицу, перец, отцу — махорку, папиросную бумагу, рукавицы на зиму, Антеку — перочинный нож с двумя лезвиями и штопором, Сташеку — губную гармошку и обоим по рубашке. Ну и еще разные мелочи.
Жалел, что ненадолго только заехал, но обещал в следующий раз приехать на подольше, может, даже на жатву, потому что тыщу лет не держал косы в руках, а хотелось бы покосить, интересно, сумеет ли еще. Сейчас-то он просто заглянул узнать, здоровы ли мы, как пережили войну. С той поры, что она окончилась, собирался, да все находились поважнее дела. Даже отпуска еще не брал, но приедет, непременно приедет.
От обеда остался бульон с лапшой, хотела мать ему подогреть, но он отказался, мол, не голоден, да и поели
Михал засмеялся, вроде бы над этой бутылкой, хотя чего тут было смешного? Ведь когда учился на портного и приезжал по воскресеньям, мать ему всегда бутылки наливала и давала с собой. Но тут же обнял мать, поцеловал в лоб, словно бы извиняясь за свой глупый смех.
Как-то не верилось мне, что это Михал. Может, потому, что нагрянул как снег на голову и сразу же собрался уезжать обратно. Другое дело, виделись-то мы с ним в последний раз когда — перед самой войной, сколько ж это выходит лет? Тогда он тоже приехал нежданно-негаданно, не в воскресенье, как обычно приезжал, а посреди недели, в среду, не то в четверг. И понурый какой-то, насупленный. Отец у него спрашивал, мать спрашивала, что с тобой, Михал? Скажи. Но он как язык проглотил, все о своем думал, и только перед отъездом сказал, что будет война и чтоб мы не тревожились, если он не приедет. И потом, уже во время войны, когда один раз заехал, хотел со мной повидаться, поговорить по какому-то важному делу, но так никогда и не сказал, что это было за дело.
Собрался я даже у него спросить, чего он тогда, в войну, от меня хотел. Война, конечно, закончилась, зачем старое ворошить. Но хотя бы так поговорили. А тут он посмотрел на часы и встал, мол, ехать надо, пора. И я только сказал:
— Я думал, мы поговорим. А ты уже убегаешь.
— Поговорим еще, — сказал он. — Я как-нибудь заскочу на подольше. Может, в отпуск к вам приеду. Посмотрим.
А тогда, в войну, мы с ним разминулись, я был в отряде, в лесу, а он, видать, тоже где-то был, потому что ночью приехал, ночью уехал. Почти целую неделю ждал, может, я появлюсь. В хате спать не захотел, в овине, между снопов вырыл себе нору. Во двор носу не высовывал, есть ему в овин приносили, когда смеркалось. А в случае чего отец, мать или Антек должны были выйти во двор и три раза громко позвать собаку, Бурек! Бурек! Бурек! И вот с тех пор только сейчас объявился. А за столько лет нетрудно друг от друга отвыкнуть, даже братьям.
Хотя — коли ты брат, так уж до смерти брат. И даже если невесть что с обоими случится, ничего тут не изменится. А он из братьев мне был самый близкий, ближе, чем Антек или Сташек. Вместе в детстве проказили, вместе, в одной кровати, спали. И всегда я его защищал, если кто-нибудь к нему приставал, даже один против всех шел. Потому что, хоть он и тремя годами старше, я был похрабрее. Так вроде и сравнялись. А иногда казалось, я старше, потому что покрепче был.
С виду-то он мало изменился. Взгляд только сделался какой-то пронзительный, трудно было ему прямо в глаза смотреть, он будто тебя своими глазами просверливал, а раньше они у него были теплые, голубые. Но через войну у всех переменились глаза, у одних со страху, у других от недосыпу, а больше от слез. И еще они у него бесперечь бегали туда-сюда, как загнанные мыши. Он даже на матери взгляда не задерживал, хотя мать нарадоваться не могла, все Михась да Михась. И только разок вроде бы потеплели глаза, когда он увидел цыплят, вылезших из лукошка из-под наседки. Одного даже в руки взял, но быстро положил обратно, точно обжегшись. Да раз задумался, засмотревшись на «Тайную вечерю», может, припомнил, что собирался стать ксендзом.
Странным он мне показался, сам в себе зажатым, что ли. Не знай я, что это Михал, брат мой, небось бы и не чувствовал, что брат. Подумал бы, дальний родственник с отцовской или материнской стороны, которого я никогда в глаза не видал, а только слышал, что есть где-то на свете такой, но даже неизвестно что делает, есть — и все. И вот нежданно-негаданно явился в воскресенье пополудни, как гром с ясного неба, все только рты поразевали, да еще за стол сесть отказывается, а поел бы, может, и к нам бы ближе стал. И не успел войти, уже собрался бежать, будто его случайно сюда ветром занесло.
Так что некогда было у него спросить, кто он теперь, что поделывает, как ему там живется. А спрашивать на ходу, когда столько лет о нем ничего не слышали, — уж лучше и дальше ничего не знать. Да и, по правде говоря, негоже так, с первых слов, лезть в чужую жизнь, пусть даже брата и сына. Вдруг заденешь больное место? И тот ли это самый брат и сын? Перво-наперво надо бы сесть и посидеть спокойно, хотя б покуда солнышко за окном не спрячется, чтобы наперекор этой бездне лет друг к другу привыкнуть. Ведь такой разговор заводить — все равно что взрезать плугом давно не паханную залежь. А потом можно подумать, с чего начинать, и начать сначала, как бог сотворял мир.
Спросил только у него отец, будут ли колхозы. Но и на это ответа не дождался, потому что Михал, едва распаковал свои чемоданы и пораздавал кому чего, сразу принялся расспрашивать, что у нас да как, и все спрашивал, спрашивал, до самого отъезда. И никак не удавалось втиснуться
Здоровы ли все, мать, отец, мы, братья, — так мать только и успела ему ответить, что в груди у ней все сильней колотье. Он покачал головой и тут же: а сколько мы по реформе получили гектаров, в каком месте, и не стращал ли нас кто, чтоб не брали, а потом опять: как войну прожили, и кто из деревенских погиб, и отчего сгорели наши хлева, и собираемся ли новые строить, деревянные или каменные, черепицей крытые или, по-старому, соломой, сколько у нас коров, две или больше, есть ли теленок, думаем ли его оставлять, а лошадь — та же самая или другая, а как насчет электричества, не обещают провести, и почему стекло на лампе такое закопченное, керосин мы жжем или какую-нибудь пакость, и жив ли еще причетник Франтишек, а ксендз по сю пору тот же или другой, и не припутывает ли в своих проповедях к богу политику, и кто из деревенских теперь балдахин над ним носит, и почему носят все те же богатеи, и суровая ли была в том году зима, много ли нападало снегу, разлилась ли весной река, и у кого мы брали воду, когда затопило родник, колодец не надумали рыть, а как сад, стоит еще за овином мирабель, что с нею сталось, может, отец новые черенки привил, а старый Сподзея как раньше чинит обувку, кто же теперь, после его смерти, чинит, а собака, неужто все Бурек, и как новую кличут, Струцель, засмеялся, Струцель, Струцель, чего это его так чудно назвали, и много ли мать держит кур, гусей, и не таскает ли их хорек или ястреб, а может, соседи, и Стоит ли над рекой старая ива, есть ли на ней еще ласточкино гнездо, и где теперь парни, девки купаются, всё возле Блаха, а река не обмелела, а куда девалось оловянное распятие с отломанной поперечиной, всегда ведь на столе стояло, и откуда у нас такой барский стол, и почему на окнах пусто — раньше было полно цветов, и сажали ли мы в этом году чеснок, хорошо ли уродился, а как лук, капуста, морковь, свекла, и, видать, мать недавно горницу побелила, потому что известкой пахнет, и по-прежнему ли она готовит такие же вкусные вареники с творогом, со сметаной, а как мы молотим, конный привод завели или по старинке, цепами, и жива ли еще старая Валишка, а сын ее, Метек, все так же пьет, и прилетают ли по-прежнему аисты на наш овин, и почему отец цыгарки не выпускает изо рта, разве можно столько курить, а мать — печет еще хлеб или покупной едим, и были ли на нашем поле мины, а как хлеба, уродились ли, и про все по отдельности, как рожь, как пшеница, как ячмень, овес, где, сколько, и почему мы проса не сеяли, разве больше пшенную кашу не едим, и куда девались ступеньки, почему только камни лежат, и по-прежнему ли я в пожарниках, и есть ли у нас мотопомпа или все тот же насос, а где теперь гулянки устраивают — до сих пор в пожарном сарае, и дерутся ли так, как дрались, или, может, сейчас поменьше, а в каком классе Сташек, как учится, есть ли у него книжки, тетради, водятся ли куропатки в полях, попадаются ли зайцы, лисы, и почему дверь в сенях так ужасно скрипит, он, когда вошел, подумал, не хотят его впускать, а кто теперь войт, и большие ли нам назначили поставки, не собирается ли отец пасеку завести, хотя бы парочку ульев для себя, может, они бы с женой как-нибудь приехали поесть медку. Так ты женился? Он только головой кивнул и сразу спросил, как там Стефка Магер, вышла замуж, за кого, счастлива ли, такая же красивая, а кто из деревенских учиться пошел, кто уехал, сколько приехало, жива ли еще пани Касперек, которая учила польскому, и кто теперь арифметике учит, кто пению, не поубавилось ли ворон на тополях за мельницей, сбрасывают мальчишки вороньи гнезда, и кто теперь лучше всех по деревьям лазает, когда-то Шимек, и почему у нас изразцы на печи вспучились, и воюем ли мы по-прежнему с Пражухами из-за межи, и как случилось, что перестали, но ответа слушать не стал, дальше принялся спрашивать, катаются ли ребятишки зимой на санках с Потеевой горы, не гоняет ли их Потей, ходят ли еще на масленицу колядники, и кто Ирод, кто черт, кто смерть, и водятся ли, как раньше, привидения возле вербы у мостика или, может, черт уже оттуда убрался, и жив ли крестный Скубида, и за что его убили, а крестная Калишиха, и есть ли у нас ласточки под стрехой, сколько гнезд, сговариваемся ли мы с кем-нибудь на время жатвы или сами возим снопы, почему не купим себе часов, почему мать такая худая, почему отец так поседел, почему Антек, почему Сташек, почему я, почему то, се, почему, почему?
В конце концов отец не выдержал и оборвал его расспросы:
— Все мы тебе сказали, чего ты еще от нас хочешь?
А мать добавила просительно:
— Сел бы, наконец, и рассказал, что у тебя.
Он как очнулся, посмотрел на часы и поднялся: ему пора, надо ехать. И сразу протянул руку, сперва мне, потому что я ближе всех сидел, потом отцу, Антеку, Сташеку, и только так, за руку, попрощался, будто до завтра, самое большее до послезавтра, или был просто наш знакомый, не сын, не брат. И еще прощался, а сам уже куда-то сквозь нас смотрел, точно думал вовсе не о том, что прощается, а бог весть о чем. И только когда к матери напоследок подошел, и мать, бедная, снова расплакалась, обхватил руками ее голову, посмотрел в глаза и сказал: