Камень на камень
Шрифт:
— Сутана мне не нужна, а на людей я чихал. Люди завидуют, что я на государственной службе.
— На службе, бесстыжие твои глаза. Тьфу! Может, еще исповедовать начнешь? Детей крестить? Покойников хоронить? Кропильницу только не забудь завести. Небось водкой станешь кропить, святая вода тебе руки будет жечь. И за что нас так бог наказал? Ну за что? За что?
— Брось это дело, сынок, — вторила отцу мать. — Хочешь нас в могилу вогнать? И так нам недолго осталось. Взялся бы, наконец, за ум. Образумился. Женился.
— Ишь чего захотела — женился! — невесело шутил отец. — Ксендзу жениться нельзя. Он других должен женить. Да и кто за такого ветродуя пойдет? Придумал себе занятье, чтоб от земли подальше. Ты еще вернешься к этой земле, шелопут, вернешься.
Я пропускал
— Ну как, коллега, никто еще желания не изъявил? Старайтесь, старайтесь. — И поминай как звали.
Или войт Рожек зазовет, когда ему понадобится речь сказать на собрании мужикам или перед детьми в школе.
— Нате, почитайте, Петрушка. Чего умное в голову придет, допишите. Как-никак в милиции служили, разбираетесь, что к чему. Против духовенства только не особо, а то меня потом баба из хаты взашей погонит, коли ей донесут. Да и мужики могут обидеться. Ну и ошибки поправьте.
Еще просил войт, чтоб я ему начисто речь переписал и поразборчивей. Читать он с грехом пополам читал, но, когда до письма доходило, царапал, как курица лапой. И даже подпись нормальную поставить не мог. Секретарь ему не раз показывал как нужно, чтобы слитно и на конце росчерк, а не так, буковка за буковкой, точно первоклассник, к такой подписи никто уважительно не отнесется. Поэтому, когда к нему ни зайдешь, всегда на столе валялось полно листков с этими росчерками.
— Учусь, как видите. Но, похоже, мне уже не научиться. Вот кабы рука отсохла да заново выросла. То ли было у войтов до войны житье. Какой-нибудь там Кужея или Задрусь — поставил три крестика, и готова подпись. А теперь не позволят. Народ весь образованный. Да и какие у войта тогда были заботы? Выбоину на дороге засыпать. А нынче тут и политика.
Да и чего тут удивляться, он всю жизнь кучером в именье служил и вдруг стал войтом, рука-то у него к кнуту привычная, не к ручке с пером. Но если речь хорошо слушали, обязательно приносил мне четвертинку. А если плохо, тоже приносил, в утешенье.
— Не получилось, Петрушка, не получилось. Двое-трое разок хлопнули, а остальные башки свои понурили и волками глядят. Это тебе не кучером быть. Там сиднем сидел, а лошади тянули. И баре имелись, было против кого бунтовать. А против кого теперь? Если б еще повыше залететь — наверху оно всегда полегче. Хуже всего, Петрушка, внизу, а совсем худо при самой земле. Эх, дерьмовая, скажу я вам, у войта жизнь. А казалось, сладкая будет. Как думаете, может, мне на тракторе ездить научиться? Лошадей скоро не останется. Те, что в деревнях, перемрут, и конец лошадям. А за трактором будущее.
Но так он и не успел обучиться на тракторе. Вскоре его застрелили неизвестно за что. Возвращался под вечер, как всегда, домой на велосипеде, потому что жил в бараке в соседних Бартошицах, и чего-то у него с цепью стряслось, он и вел этот велосипед за руль по лесу. А утром нашли его на дороге с тремя пулями в груди и запиской, приколотой английской булавкой к куртке: смерть красным холуям. Велосипед на нем лежал.
Первыми я поженил Стаха Магдзяжа из Лисиц с Иркой Беднарек с хутора. Ирка была в зеленоватом костюме, Стах — в коричневом в полоску. У Стаха была мать-старушка, а Ирка жила в прислугах на мельнице. Стах с войны не ходил в костел, ему ксендз согрешения не отпустил.
Пришел войт, секретарь и еще несколько служащих поглядеть, как у меня на первый раз получится. Не по себе, конечно, мне было, и язык запутывался, но ничего, кое-как справился. Набрались мы потом со Стахом в корчме до чертиков. Ирка одну рюмочку выпила, а от второй отказалась, как мы ее ни уговаривали. Сидела пригорюнившись и все только спрашивала, будут ли они после такого венчанья счастливы. Мне раза три пришлось ей поклясться, что будут. И даже одну поллитровку я на свои за их счастье поставил. Они и жили счастливо, покуда у Стаха не открылись какие-то язвы в желудке, от которых он умер.
Я в два счета выучился этому делу, поженить кого-нибудь для меня было все равно что съесть кусок хлеба. Точно я бог весть с каких пор этим занимался. Да и невелика штука. Сперва скажешь несколько официальных слов. Ты, Петр, Ян, Владислав, Казимеж, берешь в жены Гелену, Ванду, Брониславу или которую-нибудь еще и клянешься ей в любви и верности, а также в том, что не покинешь ее до смерти. Клянусь. И ты, Гелена, Ванда, Бронислава или как там тебя. Клянусь. Потом надеваешь им на пальцы обручальные кольца, если они у них есть. Подтверждаешь, что брак законный. Потом еще что-нибудь от себя добавишь. Пусть ваш жизненный путь будет усыпан розами, и уважайте друг друга, потому что отныне у каждого из вас никого нет на свете ближе.
Говорил я всегда от чистого сердца, и слова прямо сами слетали с языка, так что, когда я кого-нибудь женил, все в гмине бросали работу и сбегались, чтоб хотя бы через приотворенную дверь поглядеть, послушать. А если еще и окно в комнате было открыто, его сплошь загораживали головы, и казалось, все оно уставлено цветочными горшками. Ведь тем, кто приходил в гмину по своим делам, тоже хотелось поглядеть, послушать. В горе ли, в беде, всегда друг дружку поддерживайте. Зла никогда другому не чините, а будьте, как небо и земля, друг к другу добры. Огорчений не доставляйте, жизнь сама вам их доставит. И не ругайтесь, не обзывайтесь, и чтоб один на другого никогда не поднял руку. А если подымет, пусть та рука отсохнет. И не потому, что так говорится. А потому, что ты, муж, и ты, жена, с этой минуты словно две руки одного тела, она левая, ты правая. А тело ваше едино. Если же кого-нибудь из вас одолеет немочь, или скрутит боль, или у которого-нибудь слезы потекут, знайте: все это ваше общее. Ни ты не сможешь сказать, что не тебе больно. Ни ты — что не ты плачешь. И помните, что вечно молоды вы не будете, да и сколько этой молодости у человека в жизни? Как кот наплакал, меньше, чем весны в году. Она у тебя когда-нибудь изморщится, да и ты моложе не станешь, полысеешь или поседеешь, а тогда особенно трудно быть мужем и женой. Тогда иные кулаки пускают в ход, хотя никакой вины у них друг перед другом нет. В ложке воды готовы друг дружку утопить, а раньше души не чаяли. Но помните, от несогласья никому еще легче не делалось, а жить надо, пока все само собой не придет к концу. Так уж лучше жить в согласье. Женитесь вы не только на то короткое время, покуда молодость не пройдет, но и пока старыми не перестанете быть. Вы теперь как это дерево за окном.
Перед гминным правлением рос высоченный клен, помнивший еще времена, когда правления здесь не было, а стояли старые бараки, куда свозили больных холерой. Летом кто ни приходил по своим делам в гмину, прятались в его тени от солнца, еще надо было их унимать, чтоб не галдели, как на ярмарке. Эй, вы, потише! Тут женятся! Так вот, ты, муж, ствол этого дерева, а она — ветви. Обрубишь ветви, засохнет ствол, покалечишь ствол, засохнут ветки. Желаю вам счастья, здоровья и хороших детей. А теперь поцелуйтесь. Потом я отправлялся с молодоженами пить водку, потому что хоть в гмине расписывались в основном бедняки, а на рюмочку всегда приглашали.