Камень на камень
Шрифт:
Сколько я пар ни расписал, один только раз побывал на настоящей свадьбе. Женился Юзек Ковалик на Зоське Секере. Старики забили кабанчика, привезли оркестр, пригласили кое-кого из родни, из соседей, ну и меня. Но не ради молодых они старались: у старого Ковалика было по тем временам чересчур много земли, и вечно его попрекали, мол, кулак он и кровопийца, потому как еще и работника держит. Хотя работнику совсем не худо жилось, и даже, когда его спрашивали, говорил, что у Ковалика ему лучше, чем если б сам хозяиновал. Мог бы, конечно, Ковалик на то, что он кулак и кровопийца, плевать, но, когда ему с каждым годом стали повышать плановые поставки, в конце концов не выдержал. Прибежал как-то в гмину, пусть забирают
— Не хочу земли! — размахивал руками. — Не хочу, чтоб через нее мне житья не было! Забирайте ее себе! Пашите, сейте, косите и сдавайте, сколько хочете! Сказано ведь у царицы Савской, что придет пора, мужики сами будут отдавать землю! Видать, пришла!
Ну и тогда войт Рожек дал ему совет: зачем так уж сразу землю отдавать или вешаться. У него сын есть, Юзек, пускай он его женит, да поскорее, потому как сроки поджимают, и хозяйство распишет на двоих. На ком? На ком попало, какая подвернется. Не сладится у молодых — разведутся. Брак Не церковный, гмина не костел, и Шимек Петрушка не ксендз. А в книгах будет черным по белому написано: два середняцких хозяйства, а середняцкие никому не колют глаза. Куда проще хоть три раза жениться и три раза развестись, чем на центнер уменьшить плановые поставки.
И, чтобы разделить хозяйство, выбрали Юзеку в жены Зоську Секеру, потому что она рядом через забор жила и бедная была, как костельная мышь. А уж выйти за такого богача, как Юзек, могла разве что мечтать. Так что ей все равно было, в костеле или в гмине, на всю жизнь или только для раздела земли, с оглашением о помолвке или без, в фате или в обычном платье, перед ксендзом или передо мной, она б согласилась и перед чертом в пекле, лишь бы за Юзека.
Сунул мне Ковалик в карман пятьсот злотых, чтобы я речей не произносил, только расписал сына с Зоськой и точка. А не прошло и трех месяцев, насел на молодых: разводитесь, и все. Но тут Юзек заартачился, нет и нет. Не для того женился, чтоб разводиться. Он Зоську в жены взял, не в прислуги — и в обиду не даст. А земля разделена, и на отца ему теперь начхать. На худой конец, он на свое пойдет, а отец пускай сам на своей половине горбит.
Пока старик жил, а жил он долго, Зоське приходилось несладко. Никогда он ее иначе, чем голодранка, потаскуха, приблуда, не называл. А случалось, и из хаты выгонял, мол, не здесь ее дом, а там, за забором. Даже когда ребенок родился, не помягчел старик. Нет чтобы хоть изредка приглядеть за маленьким, поиграть с ним, как другие дедушки, что и посмеются, и поболтают с внучонком, и расскажут разные чудеса про белый свет. Еще не пропускал случая подколоть сына:
— Не твой это, видать, Юзек, ни вот столечко на тебя не похож. А смеется криво — точь-в-точь Генек Скобель.
А Зоська хоть бы раз сказала старику: совесть-то у вас есть? Самое большее убежит в чулан или в сад, чтобы там выплакаться, а Юзек за ней — утешать. Что же ему, родителя бить?
Только когда пришла старику пора помирать и Зоська за ним, как за отцом, ходила, взял ее раз за руку, когда она ему поправляла подушку, и сказал:
— Плохой я был человек, Зося. А ты святая. Да не простит мне господь, а ты прости.
И Зоська его, как отца родного, обмыла, когда он помер. И как отца оплакивала на похоронах.
Зайдешь, бывало, к ним телевизор посмотреть, так они точно два голубка, хотя уже и волосы седые. Зосенька, Юзенька. И один за другого в огонь и в воду, а у них уже внуки. Сядь, отдохни, я сам сделаю. Мало ты наломалась? Ничего со мной не станется. Станется, не станется. Ты не меньше наработался. На, выпей кислого молока. И даже в страду, когда работа из людей пот и проклятия выжимает, они всё Зосенька, Юзенька. Будто припевка у них такая к жизни была. Недавно даже обвенчались в костеле — ксендз их допек, покоя
Три года я на регистрации просидел, а потом меня перевели на плановые поставки, где работы было невпроворот, там не только зерно, но и убойный скот, и молоко, а главное, полно писанины, и год от году все больше. А на регистрации в кои-то веки раз кто-нибудь придет расписаться, вот и все дела. Время от времени, правда, мне подбрасывали какую-нибудь работенку, чтобы не скучал. Чего-то проверить, переписать, подсчитать. Раз прислали в гмину книжки, а библиотекарша в аккурат ушла рожать, так секретарь меня заставил все названия записать, книжки обернуть, пронумеровать, поставить печати, что гминные, разложить по полкам. А бывало, некому было присмотреть за ремонтниками, чинившими дорогу на мельницу. Осенью, когда зарядят дожди, или весною, в оттепель, там и двуконной телеге не проехать, грязь выше осей. Кого просить? Известное дело, у всех работы по горло, а ксендз сидит за письменным столом и в потолок смотрит. Ну как, пан Шимек, может, сходите? Расписываться сегодня никто не придет. Надзирать вроде бы не работать, и можно было полежать в теньке под кустом, потому как мужики и без надзору свое дело делали, но я уже так привык к письменному столу, что только и мог смотреть в потолок, и вовсе мне не казалось, будто я бездельничаю. Иной раз задремлешь, когда солнышко через окно посильней припечет или если накануне выпил. А то кто-нибудь заглянет, поговоришь о том, о сем. Либо сам пройдешься по комнатам, поточишь лясы или полюбезничаешь с девицами.
Ой, девиц тогда было в гмине, как пчел в улье. Часто только затем и приходили работать в правление, чтобы мужа побыстрей подцепить, притом из служащих. Была б охота, можно бы даже жениться, и не один раз. Только зачем, когда и без женитьбы то же самое получаешь. Девки тогда помирали по нейлоновым чулкам, и за пару таких чулок любая соглашалась. Вытащишь, бывало, покажешь, хочешь, Агнися, Юзя, Рузя, чтобы были твои? Было в этих нейлоновых чулках что-то такое, отчего у девушки, едва она их завидит, глаза туманились, голос теплел, вот-вот сама прильнет к тебе. Другое дело, если у которой ноги кривые, в таких чулках они будто распрямлялись, чересчур толстые, опять же, становились тоньше, а слишком тонкие делались в самый раз. И даже из-за этих чулок меньше на лицо глядели, красивое, некрасивое — главное были ноги. А уж стоило какой в костеле показаться в нейлоновых чулках, весь костел вместо того, чтобы вверх смотреть, смотрел вниз, и у всех баб служба была испорчена, и не всякий мужик мыслями оставался с богом.
Я покупал чулки у одной торговки, которая время от времени приезжала в деревню с разным барахлом. Знал ее еще, когда работал в милиции, как-то задержал на станции по подозрению, что она дрожжи самогонщикам продает. Обыскал узлы и наткнулся на пару таких чулок, она их кому-то везла.
— Привезите и мне, куплю. Может, даже несколько пар, — сказал я. С тех пор она и привозила.
Раз купил все чулки, какие у ней были, штук, наверное, двенадцать, и на разный размер, большие, маленькие, средние, и разных цветов, мышиные, рыжие, как горелая солома, как ржаной хлеб, а тонюсенькие — как паутинка.
— Беру все, — сказал я.
— Ой, вот это барыня. Столько пар, — сказала она. — Есть же счастливицы на свете. А какая у нее нога?
— У кого?
— Ну, у той, для которой берете, невеста или жена, не знаю.
— Видно будет.
— Здесь-то разные, не всякой подойдут. А тонюсенькие какие, зацепишь ногтем, и уже побежала петля. Надо, чтоб руки были ухоженные. Вы бы ей крем купили. У меня и кремы есть. А то потом принесете обратно дырявые. А я не возьму. В такую даль тащиться да еще остаться внакладе.