Камень на камень

Мысливский Веслав

— Подойдут. Не той, так этой. Чего загодя думать.

— Ну, дело ваше. Привезти еще?

— Привезти, привезти.

Спрятал я эти чулки на чердаке во ржи, в соломенной кади. Засунул как можно глубже, чтобы отец не нашел ненароком, когда придет смотреть, не отсырела ли рожь. Хотя, отсырела не отсырела, в глубину незачем лезть, достаточно сверху поворошить или сунуть кисть и подержать немножко — если рожь волглая, руку все равно как над паром держал. У меня и сомнений не было, что лучше спрятать чулки нельзя. В прежние времена Люди в кадях под зерном деньги прятали, доллары, рубли, а в войну — оружие. Потому что на зерно в последнюю очередь подозрение упадет. Что может быть невинней зерна? Да и кому захочется до самого дна докапываться, когда в такой кади помещалось с десять корцев.

Но прихожу я как-то с работы домой и вижу, чулки

мои разложены на столе, точно выставлены на продажу.

— Откуда чулки? — Меня прямо в дрожь бросило.

А отец, сидевший возле матери у кровати, спокойненько, как ни в чем не бывало:

— А выросли во ржи на чердаке. Я зашел поглядеть, не отсырела ли рожь, ну и сорвал, матери показать. А мать не верит. Может, тебе поверит. Скажи-ка ей, что это чулки. Да и чему другому быть? Нейлоновые. Нынче только в таких ходят. Интересно, много ли пара стоит? Небось с корец ржи. Глянь, сколько их выросло. И не сеянные, не унавоженные. Видать, рожь сеять уже резона нет. Надо нам вместо ржи на чулки перекинуться, раз господь такое счастье послал. Испокон веку изо ржи только рожь вырастала, а у нас этакое чудо.

Я хотел было сгрести со стола эти чулки, хлопнуть дверью и бежать куда глаза глядят. Но посмотрел на мать, она лежала, отвернувшись лицом к стене, словно застыдившись, и жалко мне ее сделалось. Ладно, подумал. Взял тарелку, налил себе из кастрюли картофельной похлебки, сел на табуретку возле плиты, потому что стол был весь чулками завален, и стал есть. Отец все талдычил свое, что из чего выросло да какое нам господь счастье послал, пока в конце концов у него все не перепуталось, и он уже сам позабыл, то ли чулки изо ржи, то ли рожь из чулок. Но я ни словечком не отозвался. Да и что можно было сказать? У него свои заботы, у меня свои.

Немолод я уже тогда был, не соглашались девчонки просто так, ради прекрасных глаз. Да и не такие были глупые, как до войны. Редко которая бы на морги польстилась. Да и в моргах ли счастье? Работаешь как вол с утра допоздна, и так день за днем, а счастья на том свете жди. И то еще бабушка надвое сказала. А здесь как-никак по одежке встречают. Вот девки и предпочитали одеться, чем себя блюсти. Да еще все время слухи ходили, будто позабирают у людей эти морги, так при обобществленных-то моргах чего себя беречь?

Много я этих чулок пораздавал — достанься все одной, до конца жизни было бы в чем ходить, и не только по воскресеньям. Что ни день в новых бы ее видели. Иногда я всю свою зарплату ухлопывал на чулки, когда приезжала торговка, разве что на сигареты оставалось. Другое дело, что платили мало, и если б дома не, кормиться, на зарплату бы не прожить. Да, пораздавал я этих чулок, и только от одной получил отказ.

Когда я еще на регистрации браков сидел, взяли в правление на работу новенькую, из Ланова. Ланов — деревня километрах в четырех от нашей, за лесом, в гмине Жабчицы. Она в налоговом работала, звали ее Малгожата. Поначалу я на нее и внимания особо не обращал. Виделись мы, ясное дело, почти каждый день, как же в гмине не видеться, входная дверь одна, коридор тоже один, и все в одно время приходят, в одно уходят. Но я мимо нее проходил спокойно: сослуживица и сослуживица. Здрасьте. Здрасьте. Больше ничего. Какой-то неприступной она мне казалась. Любую другую шлепнешь, ущипнешь или прижмешь где-нибудь в узком проходе и знаешь, что она не обидится. А этой я побаивался, такая могла и оплеуху закатить. Может, потому, что среднюю школу кончила. А тогда школьный аттестат значил больше, чем теперь диплом. Ну, учатся из нашей деревни в институте, и что? Ведь даже шапки не снимут, ждут, пока ты первый поклонишься, потому как они ученые. Один только Ясь, Кулагин сын, приветливый, вежливый, всегда остановится, руку подаст, спросит, как дела. Человеком будет.

Нравилась она мне, не стану врать, и одета всегда красиво, всегда новая кофточка, платьице, жакетик. А в ненастные дни приходила с зонтиком, в гмине только у нее одной был зонт. И наверное, поэтому пошел слух, будто она с председателем живет, иначе откуда бы ей на все это взять. А тогда только-только войтов заменили председателями, и после войта Рожека недолгое время войтом был Гуз, а после него, уже председателем, один такой, Леон Маслянка. Не из нашей деревни, жена, та была местная, Юзька Стаюда, а сам невесть откуда. Спросишь у него, что он во время войны делал, сразу начинает темнить. Из повята его прислали, чтобы выбрать председателем.

Не хотелось мне верить, что она

с Маслянкой. Не похожа на такую. А я могу о себе сказать, что разбираюсь в людях, жизнь меня научила, кому верить, кому нет. В партизанах я никому не верил, и это было важнее, чем меткий глаз, твердое сердце или холодная кровь. И может, только благодаря этому не погиб. Потому что до конца верить можно только покойникам. И то не всем, попадаются такие, в чьей смерти тоже есть какой-то обман.

Хотя, если подумать, почему я должен был ей верить? Я ведь ее не знал, а в каждой сплетне всегда капля правды есть. Может, она только здорово прикидывается. А за председателем у нас в гмине не одна бегала, председатель как-никак, всегда может подложить свинью. Чего еще они в нем видели? Ростом не вышел, с брюшком, вдобавок вечно потный. Но в обращенье с женским полом был мастак. По утрам, когда обходил комнаты, всякой говорил что-нибудь приятное, одной улыбнется, другой ручку поцелует, эту по-отечески погладит по голове. Еще носил он на пальце большой перстень с красным камнем, память об отце, говорил, и перстнем этим каждой перед глазами норовил сверкнуть. Но если кто приезжал из повята, снимал перстень и прятал в стол. Поговаривали, что вовсе это не память об отце, он в войну свиньями торговал и прилично нажился. Неважно, как оно было, но после Рожека, который так и сыпал ругательствами, потому как у него что на уме было, то и на языке, Маслянка мог чуть ли не за помещика сойти. Так что и она могла клюнуть.

Я подумал, почему бы не попробовать, что мне мешает. Если она такая, дело сладится. Вышло у него, выйдет и у меня. Поглядим, кто лучше, хоть ты и председатель. Надену кобеднишний костюм — да ты на себя хоть два напяль, не будешь, как я, глядеться. А еще надо было видеть меня в офицерских сапогах. Ты когда-нибудь офицерские сапоги носил? Ушат на табуретке, вот бы на что ты был в них похож. А про меня говорили, что мог бы в уланах служить. И может, служил бы, кабы жизнь по-другому пошла. Тоже мне шишка — председатель. Если б мужики сами могли выбирать, как когда-то выбирали войтов, ты бы в лучшем случае посыльным стал. А перстень, не думай, я тоже когда-то носил, и побольше твоего, камень в нем был как у десятикилограммового карпа глаз. И не на свиньях нажитый, а исконный, родовой, так и знай, козел.

Меня ранили в бедро при налете на почтовый вагон в Липенниках. Отвезли на бричке в усадьбу, решили, там безопасней всего. Положили под самой крышей в мансарде, чтобы, если что, не так легко было меня найти. Но дай бог всю жизнь в такой прожить. Мансарда, а куда просторней нашей горницы. И во весь пол ковер, под потолком светильник, на стенах лосиные и оленьи рога. А на диване, где я лежал, целой семье бы впору спать. В придачу у самого изголовья окно в парк выходило, вот пташки мне и чирикали с утра допоздна. И вообще будто не было никакой войны.

На случай чего уговорились, что я помещиков кузен и болею чахоткой. Почему нет, я и кузеном могу быть. Был ведь трубочистом, когда понадобилось бургомистра в Неголеве по приговору шлепнуть. И монахом, когда пришлось выбираться из города, а все дороги перекрыли. И даже в гробу меня однажды перевозили, будто бы покойника в родной приход на кладбище, где вся семья лежит, везли хоронить. А уж за помещикова кузена сойти — чего проще. Особенно когда лежишь и наружу только лицо и руки. Лицо у меня было вроде ничего, притом осунувшееся, очень даже походило на чахоточного. А для пущей важности дали мне очки, чтобы в случае чего их нацепить и книжку читать. Но я сквозь них только туман видел, зрение у меня по нынешний день как у ястреба. А книжки я ни разу не открыл, хоть она и лежала рядом на тумбочке. Сразу же явилась горничная с водой, мылом и полотенцем и первым делом хорошенько отмочила мне пальцы на руках, потом обрезала живую кожу по краям ногтей, аж до крови. Я у ней спросил, это зачем? Барыня велела. А ногти мне обстригла почти вровень с пальцами, я потом почесаться не мог, так только, сам себя щекотал. И вот на этот, на средний, палец надели перстень, большой, золотой, камень, как я говорил, с глаз десятикилограммового карпа. Рука от этого перстня сделалась будто не своя, я ею шевельнуть боялся и все время держал неподвижно на одеяле. А еще надели на меня помещикову рубаху, так я в первую ночь глаз не сомкнул. Как спать в такой, когда она больше на стихарь похожа, чем на рубаху? Кружева, оборки, а материи — на двоих бы хватило. И на тумбочке возле постели положили помещика золотые часы. Любимому Маврицию от любящей Юлии, было вырезано на крышке.