Камень на камень
Шрифт:
— Ну, мама, не плачьте. Я приеду, обязательно приеду. Может, даже не один, с женой. Должны же вы с ней познакомиться.
И с тех пор как в воду канул.
Примерно через год написала мать ему письмо, но он не ответил. Потом другое, не ответил. Погодя хотела снова написать, но отец осерчал, зачем зря писать, пускай сперва на те письма ответит. Может, у него работы невпроворот, и она этими письмами только забивает ему голову. А работа — куда от нее денешься. Как оно в деревне — начнется страда, задницу некогда почесать, почем знать, может, и у него страда. Закончится, он и без писанья приедет. Вон сколько лет не показывался, а приехал. Рождество не скоро, а на рождество он уж точно приедет,
Но не сбылись отцовы утешительные слова, и не приехал Михал ни на то рождество, ни на следующее. И мать продолжала писать, только теперь уже тайком. Зашел я как-то в овин, надергать лошади сена, а у задних ворот, на другом конце тока, вижу, мать пристроилась на коленях возле табуретки, на носу очки, и пишет. Всполошилась, спрятала ручку под передник и потом только повернула голову в мою сторону.
— А, это ты, — сказала с облегчением. — Я сюда помолиться пришла, в доме трудно мысли собрать, а здесь тихо.
— Что же вы, в сад не могли пойти, там тоже тихо, зато светлей, — сказал я, глядя словно бы ее глазами на чернильницу, которую она не успела спрятать.
— И здесь у щели светло, — ответила мать.
А еще полез я однажды за чем-то на чердак, уже сунул голову в лаз, а там мать возле щелей в глиняной обмазке, которой солому в стрехе скрепляют, сидит с кухонной доской на коленях и пишет. Я дальше подыматься не стал, спустился тихонько обратно, стараясь, чтобы не скрипнула лестница. И потом, после того, как мать слегла, я не раз ее заставал, когда она писала письма, склонившись над табуреткой с лекарствами, которая стояла рядом с кроватью. Я притворялся, что ничего не замечаю, или сразу же выходил, вроде о каком-то деле именно в ту минуту вспомнил. Не знаю только, кто эти письма на почту носил. Антек со Сташеком уже уехали. А из чужих, что у нас бывали, я не видел никого подходящего, кому б она могла доверить письмо. Может, отец? Он ведь раньше ее за эти письма ругал, так что в открытую ему теперь неловко казалось и он тишком носил, когда меня не было дома. Потому что отец, с тех пор, как они одни остались, не считая меня, прилепился к матери, будто малое дитя. Так бы все и сидел у ее постели и что-то там из прошлой жизни рассказывал. А иногда ничего не рассказывал, просто так сидел, квелый, то ли невыспавшийся. И, как когда-то он всех на работу гнал, так теперь матери приходилось все время о том, о сем ему напоминать. Даже о самых обычных вещах. Чтоб коров напоил, или сечки нарубил, или в хлеве солому постлал, или хотя бы собаке вынес миску с едой.
— Ну иди же, иди, — бывало, упрашивала она его.
А он сидел и отмахивался от ее просьб, как от докучливых мух.
— Чего пристала? Напою еще, нарублю, постелю, вынесу. А ты лежи, ты больная. — И ни с места.
Тут жатва на носу, а он сидел, словно дело шло к зиме.
— Рожь небось уже поспела, — напоминала ему мать. — Сходил бы в поле, поглядел, может, косить пора.
— Где там поспела. Прошлый год об эту пору еще зеленая была. Это когда в кровати лежишь, кажется, время бежит. А в поле у времени иной счет.
Когда же ему в конце концов приходилось вставать и идти, потому что она его не оставляла в покое, бормотал что-то себе под нос, злой-презлой, и иной раз в сердцах хватал с припечка кота и вышвыривал во двор.
— Мышей лови, лоботряс, нечего разлеживаться в хате.
Или пустыми ведрами зазвенит, мол, опять нет воды, а ему пить охота. А как-то даже дверь ногой пнул, скрипит, окаянная, будто у ней болит что.
Матери все трудней становилось подыматься с постели. Редко
— Видать, смерть уже за мной идет, — жаловалась она отцу.
А отец ее утешал: если б шла, так сперва за ним, а он еще не чувствует, чтобы шла. И совал матери четки, пусть помолится, враз полегчает. Сам тоже брал молитвенник, присаживался рядышком, но, так как невеликий был грамотей, чуть что обращался к ней за помощью.
— Ну-ка, почитай, чего здесь написано, вон тут. Я что-то не разберу.
И мать читала.
— Не запятнанная первородным грехом…
— Это «не запятнанная» так пишется? — удивлялся отец.
Но иногда мать, осерчав, что он ее то и дело сбивает, приказывала ему молиться по памяти: что это за молитва, когда не понимаешь, чего написано. Отец оправдывался: ежели по памяти, молитва у него мешается с другими мыслями, и бог в этих мыслях теряется, и он его потом никак не отыщет. И не обижался, что она сердится, да и сердилась-то мать не по-настоящему. Может, просто так препирались, вместо того, чтоб вздыхать, жаловаться, что остались одни. Верно, по-иному говорить им уже не хотелось, да и о чем говорить, когда все давным-давно друг другу сказано. И как — теми же самыми словами, которые тысячи тысяч раз в жизни были говорены, а жизнь все равно против слов обернулась?
Иногда жаль мне их становилось. Только я не часто после работы шел прямо домой. Обычно летел куда-нибудь, водку пить или к подружке. Сплошь да рядом за полночь возвращался, когда родители уже спали. А то и под утро, когда они просыпались, ну а я спать заваливался. Опять же, если выпьешь и домой приходишь пьяный, в дверь и то не сразу попадешь. А пьяный — мало что пьяный, ты своей родне чужой. Чего-то отец с матерью говорили, а у меня в башке шумело, урчало, играло, я почти и не слышал, о чем они говорят. Случалось, с трудом припоминал, что это отец, мать и что надо мной они так жалостно причитают. Еще мать, как всякая мать, повздыхает, посетует, но хотя б спокойно:
— Ох, Шимек, Шимек, не пей, одумайся. Одумайся, сынок, не пей.
Но отец, который не мог мне простить, что я взялся за эту регистрацию, чуть заметит, как я тяжелей обычного переступаю порог, сразу, будто на паршивую овцу, набрасывался на меня, что я семью позорю, что в нашем роду испокон веку все с богом рождались, с богом жили, с богом умирали, а кто-то там даже в Святую землю собирался, кто-то образ купил в костеле, кто-то балдахин над епископом нес, когда приезжал епископ, а Михала выучили бы на ксендза, кабы было на что, один только я выродок. Без ученья, без рукоположения, без бога грешные заключаю браки.
— И надо же нам было дожить до такой беды. Сатана, видать, тебя, паразит, попутал.
— Что ж, коли с богом не заладилось, надо хоть с сатаной водить дружбу, с кем-то ведь нужно, — назло отцу отвечал я. — Да и что мы знаем о сатане? Не больше, Чем о боге. А может, богу не управиться было со всем миром и пришлось поделиться с сатаной. Что мы, отец, знаем? Пашем, сеем, косим и так без продыху, выходит, и бог не близко, и сатана далеко.
— Люди уже над нами смеются, антихрист! Хотели ксендза иметь в роду, говорят, вот и заимели. Только еще сутану ему купите.