Камень на камень
Шрифт:
Раз меня Фелек Мидура уговорил, даже денег сразу не взял, потом, мол, когда будут. Или еще как-нибудь сочтемся. Лошадь мою он весной на пахоту возьмет, а то ему на своем угоре с одной тяжело. Или я ему зимой сена дам, у меня луг есть, а он свой продал. А не сено, так картошку. Бери, бери, рыльца коротенькие, уши махонькие, жрать будут хорошо, уже сейчас не оторвешь от сосков. И я взял одного.
Сущая прорва оказался поросенок, жрать за двоих жрал, а в весе не прибавлял нисколько. Целый год я его откармливал, а он все был с кошку. Хуже нету, чем такой, — и забить жалко, и дальше растить глупо. Да и как забьешь, когда его на руки, точно ребенка, можно взять, за что ж забивать? И привык я к нему за год. Визгуном прозвал. Как-то само собой так получилось. Вечно ему твердил, не визжи, не визжи, отсюда и Визгун.
— Держи, паразит, забирай назад этого оглоеда. Не зря ты денег не просил. Любуйся теперь, своих-то небось уже распродал.
На другой день утром выхожу из хаты, глядь, а мой Визгун бегает по двору, жратву вынюхивает. У меня на душе потеплело.
— Визгун! — позвал, а он шмыг ко мне. Я даже удивился. Вроде бы поросенок, а вот поди — привязался к человеку, видать, какой-никакой разум имеет. Хотя могло и так быть, что Мидура его ночью во двор подбросил, чтоб я подумал, поросенок так ко мне привязался. Но обратно я уже его не понес. Чтоб снова Мидура пришел, подбросил? На его, поросячье, счастье, судьбу я ему еще не определил, вдруг когда-нибудь вырастет свинья — не так будет обидно.
Ту свинью, что у меня подохла, я сразу предназначил на оплату свода. Едва привез ее с ярмарки, впустил в хлев, дал в корытце пожрать и сказал:
— Жри и расти, пойдешь на свод.
И всякий раз, когда приносил ей поесть, повторял себе, что эта на свод, чтоб потом не передумать, когда найдутся какие-нибудь расходы поважнее. А она будто понимала, на глазах росла. Другое дело, что я ей ни картошки, ни кормовой муки не жалел. Сыворотку всю отдавал. А не хватало сыворотки, и молока подливал. А то схожу нарву крапивы, чтоб ее еще больше разнесло.
И восьми месяцев не прошло, а уже можно было гнать на скупной пункт. Но я решил, подержу еще, жрет как черт, значит, с каждым днем прибыток, с каждого килограмма лишние злотые. Да и должна свинья набрать свои сто пятьдесят — сто шестьдесят килограмм, мать всегда до такого веса доводила, тогда только это свинья. И после убоя отходов меньше, а от недокормленной иной раз одна треть. А пригонишь такую свинью на скуп, всяк норовит угадать, сколько она весит, всяк ей спину щупает, много ли сала, случалось, спорили мужики, один — что на три пальца, а другой — на четыре, слушаешь и не нарадуешься, что такую откормил.
Немного ей уже недоставало. Я даже как-то сам в магазине окликнул Хмеля:
— Скоро уже, Хмель. Недели через две-три погоню свинью на скупной пункт, и начнем свод.
— Ну, гони, гони, только, смотри, не опоздай.
А тут захожу однажды в хлев и вижу, в корыте корм почти нетронутый, а свинья моя лежит, будто проснуться не может. Я ее пнул ногой — а ну вставай. Она встала, но все равно какая-то квелая. Схватил я ее за хвост, а она ни дернется, ни завизжит. Пододвинул корыто, ткнул ее туда пятачком — жри. Но у нее точно сил нету этим пятачком шевельнуть. Может, крысу съела, думаю. После крысы так бывает, что свинья ничего не жрет. Только тогда бы ей пить хотелось, крыса жжет как огонь. А тут я принес сыворотки, а она даже не посмотрела. Побежал я за ветеринаром, тот пришел, но только от него и было помощи, что велел зарезать ее и в яму зарыть.
А на другой день приехали и опрыскали мне весь хлев чем-то вонючим. Пришлось коров, теленка, лошадь увести в овин. А то не успеешь войти, слезы ручьем сами из глаз текут. Куры копошились только возле хлева, но и те поплакали. А пес, я думал, взбесится. Чихал, кряхтел, пена с морды падала хлопьями, и ластился к моим ногам, никак я его не мог отогнать. Полай, все пройдет, сказал я, будто на вора, ну полай.
Я даже насчет рельса для этого свода договорился, оставалось только сунуть в лапу и подогнать телегу. Потому что рельс, известное дело,
— Продайте, Владислав, один рельс из тех, которые меняют, мне для склепа нужен. Я слыхал, скорый будет ходить. Мне хоть самый изъезженный.
Не может он. Это почему же, все равно ведь, говорили рабочие, на переплавку пойдет, а я заплачу, сколько потребуется. Нет. Не может он, рельсы государственные, а государственное не продается. Будь его личные, он бы мне задарма отдал. Но на железной дороге все государственное. Даже эта красная шапка на голове не его, а тоже государственная.
— Что же мне делать? Свод без рельсов держаться не будет. Посоветуй, Владислав!
— Погоди, пусть товарняк пройдет. Для склепа, говоришь?
— Для склепа. Стены уже давно стоят, на части внутри поделен, только свод остался.
Он снял свою красную шапку, почесал за ухом.
— Да-а, помереть все помрем, никуда не денешься. Стало быть, и лежать где-то нужно. Поговори с кем-нибудь из стрелочников, сунешь ему в лапу, он закроет глаза, а ты ночью подъедешь и возьмешь. Только помни, не я тебе посоветовал.
И так почти со всем. Ничего легко не давалось. Яму понадобилось вырыть, чтобы Хмелю было где повернуться, три метра на три, полтора в глубину, тоже несколько месяцев проволочки. Раньше я б никого не стал просить, сам бы взял и вырыл. Но как на таких ногах, да с палками, вдобавок только что из больницы? Надо было кого-то нанять. Я и нанял этого мошенника Шатуна, потому что порядочного человека не так-то легко найти. Фамилия его Куртыка, но все зовут Шатуном. С сестрой, старой девой, хозяйство ведет, земли у них морга два, так сестра в поле, а этот с утра до вечера шляется по деревне, тут заработает, там стянет или кто-нибудь его угостит, и все время пьяный. И если даже не пьяный, то прикидывается пьяным. Здорово умеет прикидываться — кто его не знает, и не поймет, пьян он или не пьян. Но, видать, такому ему легче жить, чем трезвому. А может, он уже разучился непьяным быть. Все привыкли, что Шатун вечно хмельной, он был бы не он, если бы бросил пить. Подумаешь, какой-то там Ясек на двух моргах пополам с сестрой. А так и мужики над ним посмеются, и бабы пожалеют, и ребятишки, когда завидят, летят за ним. Шатун! Шатун! Шатун!
Встретил я его чуть свет возле часовенки. Я в поле за картошкой ехал. Он стоял руки в карманы. Глаза от солнышка жмурил, словно уже набрался, а может, так только, приманивал кого-нибудь, вдруг поставят.
— Тпр-ру, — остановил я лошадь. — Ясь, не выроешь мне яму под склеп?
Он поглядел, подмигнул, знать, учуял четвертинку.
— Что, помирать собрался?
— Когда-нибудь придется.
— Выроют тебе, когда помрешь, чего раньше времени заботишься?
— Я каменный хочу поставить, это надо заранее.
— А в каменном, думаешь, не сгниешь? Еще как сгниешь.
— Ну что, выроешь?
— А чего, я могу и под склеп, и под картошку, и творильную яму, известь гасить. Мне все едино, яму так яму. Только поставь чекушку.
— Поставлю и еще заплачу.
— Ты сейчас поставь. С утра пуще всего выпить хочется.
Дал я ему на чекушку, и мы уговорились, что завтра пойдем на кладбище и я покажу, где рыть. Но прошел завтрашний день, прошел послезавтрашний и еще дня три, а он так и не явился. Поплелся я тогда в деревню его искать. Зашел к сестре: Ясь дома? С утра был, но куда-то пошел. Может, он в шинке? Я в шинок. Как же, был, пива выпил, поставить ему никто не поставил, он и ушел. Говорил, у Бодулы будет яблоки снимать, попробуй там поищи. Я ковыляю к Бодуле. Ну, был, только на прошлой неделе, и нарвал-то всего ничего, одну корзину, а давай ему на четвертинку.