Камень на камень
Шрифт:
Наконец он мне попался, по дороге навстречу шел, но, едва меня завидел, сразу зашатался, вроде бы пьяный.
— Ты, черт тебя подери, обещался завтра прийти! А ну кончай пьяным прикидываться!
— Приду, чего орешь? Завтра еще впереди. — И подмигивает мне вроде бы хмельным глазом.
— Ух, я тебе сейчас этой палкой! Бери лопату и пошли!
Он даже не пытался противиться и шататься перестал. Дал я ему лопату, и мы пошли. Я показал, в каком месте, отметил, откуда докуда и какой глубины.
— И-и-и, это разве яма! Я думал, тебе в три раза больше нужна. К вечеру
И еще при мне снял куртку, засучил рукава, а когда я уходил, даже на руки поплевал.
— Приходи, как закончишь, — сказал я.
Купил не четвертинку, а пол-литра и решил всю бутылку ему отдать — ну как еще понадобится. Огурцов у меня не было, я пошел к Валишке, она дала почти целую банку. Но какое там, ни в тот вечер не появился, ни на следующий. Пришел через неделю, с утра пораньше. Вижу, какой-то он смурной, а может, невыспавшийся.
— Ну что, вырыл?
— Вроде бы.
— Что значит — вроде бы?
— Ну, не до конца.
— Ты ж собирался к вечеру кончить?
— И кончил бы, да на корни наткнулся. Видать, от того вяза, что возле Косёрековой могилы стоит. Один здоровущий, с мою ляжку. А которые поменьше, тех и не счесть. Топор нужен. Я бы свой взял, да не нашел. Выпить есть чего?
Я себе думаю: Косёрекова могила от моей метрах в тридцати, да и откуда там вяз? Вяз только в самом углу кладбища. Неужто из такой дали дотянулись корни? Обманывает меня, сукин сын. Но если не дать ему выпить, он вовек не выроет.
— Ладно, выпей маленькую. — Налил ему с четверть стакана. — А остальное вечером, когда закончишь работу.
Лицо у него засияло как солнышко.
— Будет сделано. Я, скажу тебе, никого в деревне так не уважаю, как тебя. Твое здоровье. — Выпил, поморщился, тряхнул башкой.
— Ну иди, иди, — сказал я.
— Куда торопишься? У меня слово верное. Налей еще одну. После работы я могу и не пить. Не люблю даже, скажу тебе, после работы. После работы только спать хочется.
Я налил. Он выпил. Я снова налил. Так и не ушел, покуда дно не показалось в бутылке:
— Ну, теперь уж непременно вырою. Дай только топор.
И опять несколько дней ни слуху, ни духу. Я уж собрался за ним идти. Ну, думаю, гад, найду — разорву в куски. Чуял я, что он опять не закончил, не то б прилетел за деньгами, ну и за четвертинкой. А тут сели мы с Михалом завтракать — входит.
— Ты до каких пор, окаянный, будешь меня за нос водить?! Кончил или нет?!
— Почти.
— Что почти?!
— Самую малость осталось. Я думал, раз-раз — и управлюсь. Но поверху глина, а копнешь глубже — ил. Я бы три таких вместо этой одной ямы вырыл. Худое ты выбрал место. Сыро будет в иле лежать. Дай хоть на пиво. Умахался вконец.
— Где же ты так умахался?
— Как где? Могилу твою рыл.
Я понимал, что он меня обманывает, да ладно уж, получи на пиво, только, если не кончишь, на глаза не показывайся. Ну он и не показался. Почти месяц прошел. Надо б сходить на кладбище, подумал я, погляжу, сколько ему еще осталось, может, сам закончу. Прихожу, а могила моя даже не начата. Хоть бы сколько-нибудь вырыто. Края обозначены, и все. Меня
С неделю я его искал по деревне, но он как в воду канул. Видели его, то тут, то там, да, наверное, разнесся слух, что я его ищу, злой как черт, и башку обещаю свернуть, когда повстречаю, вот он небось днем запрятывался куда-нибудь и спал и только ночью, как нетопырь, вылезал в деревню. Или, может, не я за ним, а он за мной ходит и выслеживает? Недаром Шатун. А я на своих покалеченных ногах да с палками трюх-трюх в шинок, к часовне, а дальше идти нету сил.
Ничего не оставалось, кроме как самому начать копать, а то можно бы еще неделю за ним ходить, терять зря время. И ни топора, ни лопаты я обратно не получил. Пришлось у Стаха Соберая лопату просить. Слава богу, ни на корни, ни на ил я не наткнулся.
Можно сказать, одними руками копал да немножко помогал себе животом, потому что, стоило ногой надавить на лопату, откуда-то из глубины земли в меня ввинчивалась боль. Иногда приходилось и ногой, когда рукой уже было невмочь, а живот ныл от того, что рукам помогал. Я весь обливался потом, в глазах темнело, случалось, ноги подламывались, но все равно — копай, кто за тебя выкопает, хоть два вершка, и то хорошо. И так день за днем, будто осиливал какую-то огромную гору, которую в наказание должен был сровнять с землей.
Иногда сил не хватало добрести до хаты. Я спускался на дорогу, которая шла мимо кладбища, и садился на обочину, поджидал, вдруг кто-нибудь поедет домой с поля и меня подвезет. А если никто не случится, передохну малость, палки в руки, лопату за спину, точно винтовку, потому что я к ней веревку, как к винтовке, привязал, и дальше плетусь. Смеялись некоторые, уж не с войны ли иду?
Склеп этот в печенках уже у меня сидел. Послать бы, думал, все к черту, за какие грехи я должен так надрываться, пусть мне, наконец, кто-нибудь скажет. Отец с матерью давно похоронены, а братья пускай сами себе ищут место. Михала похороню в обычной могиле, а меня, когда помру, на худой конец, гмина похоронит. Хотя б в награду за мою там работу. Но копал дальше. Костерил Шатуна, и бога проклинал, и самого себя, но копал.
Иногда я жалел, что давным-давно не лежу в земле, потому как однажды уже рыл для себя могилу, когда немцы нас повезли в лес на расстрел и приказали рыть. Покоился бы с миром, превратился в прах, и во второй бы раз копать не пришлось. Лежал бы себе и ни о чем не ведал, ничего не чувствовал, не думал, не суетился. И еще на памятнике бы написали: Петрушка Шимон, 23 года, потому что столько мне тогда было лет. Войну теперь мало кто помнит, а там, когда ни придешь, и памятник, и вокруг памятника прибрано, и свежие цветы в банке, неизвестно даже, кто их приносит, жатва не жатва, сенокос, выкопки, весна, лето, осень, приносят все равно, смотря что в эту пору цветет. А в день поминовения и венок с лентами, и свечи горят, и обязательно возле памятника хоть несколько человек стоят и плачут. А по мне кто заплачет?