Каменная пациентка
Шрифт:
Хонор пишет мне в ответ:
«Ты можешь перестать комментировать в моем Инстаграме? Это выглядит очень по-дилетантски. Мне придется это удалить.
Мои работы без преувеличения тянут на степень по истории искусства! Это профессиональное мнение.
По крайней мере перестань подписываться: “Мама”!»
Она ставит улыбающийся смайлик, смущенный смайлик и эмодзи со сварливой старушенцией, чтобы показать, что она на самом деле так не думает.
В соответствии с пространными инструкциями Колетты на бумажке, двенадцать часов дня – время обеда.
«Будь требовательна – убедись, что она съела по крайней мере две трети того, что у нее в тарелке».
Мамины
Закончив, мама отодвигает свою тарелку. Я срываю верхушку с йогурта детского объема. Мама держит ложку и не знает, что с ней делать. Она может переключаться между дееспособностью и беспомощностью дюжину раз за минуту. После секундного замешательства она сжимает ее в кулаке и смотрит на меня, с надеждой моргая, – испрашивая подтверждения, что она все делает правильно. Я киваю в знак одобрения:
– Он с клубничным вкусом.
– Не надо меня опекать! – рявкает она. – Я не настолько тупая идиотка!
Любой, кто скажет вам, что уход за кем-то с деменцией напоминает заботу о ребенке – просто не понимает, о чем говорит. Дети – это маленький плотный клубок из скрытых до поры умений, постепенно разматывающийся. Здесь же верно обратное. Это тяжелая монотонная работа, без возможности ее отложить и без перспектив: просто отчаянная попытка отсрочить неминуемое.
Когда Колетта открывает дверь, я удивляюсь, как она до сих пор сама в здравом уме.
Подсказка кроется в магазинных пакетах, сваленных ею на кухонный стол: литровая зеленая бутылка джина.
– Спасибо, дорогая, – говорит Колетта, развязывая кухонное полотенце, обернутое вокруг маминой шеи, прежде чем я успеваю это сделать сама.
– Не благодари меня постоянно. Звучит так, словно мама – твоя работа. Весь смысл моего приезда сюда как раз в том, что это наша общая забота.
Я вижу по лицу Колетты, что это только ее работа; что на самом деле она не хочет ее ни с кем разделять. Я понимаю: я была такой же, когда Хонор только родилась. Это единственное, что здесь сравнимо с воспитанием детей. Ночные кормления были только на мне.
– Где твоя машина? – спрашивает сестра.
– В больнице.
Колетта смеется:
– Как долго ты собираешься звать это «больницей»? Это не больница с восьмидесятых годов.
– Не могу заставить себя называть это «Парк-Ройал-мэнор». Это такая словесная мастурбация агентов по продажам.
– Тогда хотя бы называй это квартирой. В этом доме достаточно разговоров о больницах и без того, чтобы ты подбрасывала еще один для кучи. В любом случае – почему ты оставила машину там? Тебя подвезти?
– Мне захотелось прогуляться через болота.
Колетта смотрит на меня так, словно я собралась во Францию вплавь через Ла-Манш.
– Я просто хочу проветрить голову от всего, ясно? Увидимся завтра.
Снаружи я делаю глубокий,
Я распускаю волосы, чтобы выветрить из них запах подгоревших рыбных палочек, и набираю полную грудь воздуха, стремясь надышаться перед возвращением в Лондон. А хотя – когда я вернусь в Лондон? Если Хонор приедет ко мне, если мы сможем сделать это регулярным – нет необходимости возвращаться до Рождества. Брести среди этих пейзажей, основная примечательность которых – отсутствие всякой примечательности, – и есть возвращение домой. Я снова здесь живу. Вопреки всему, есть некая справедливость в том, что я опять тут. Завершенность. Как только мои ноги привыкают идти по шпалам, начинается пологий подъем, болото переходит в кочковатое поле, а тротуар – в грунтовую тропу. Я прохожу под жужжащей опорой линии электропередачи. Иногда я вижу чьи-то старые следы, подсказывающие мне, что я не сбилась с тропинки, как будто не существует громадной башни, указывающей направление. Я собираюсь с духом и поднимаю взгляд к горизонту. Мне удается задержать их на башне на целых десять секунд. Этому помогает, конечно, и то, что башня – реконструкция, и нелепое чувство преимущества оттого, что я приближаюсь к ней с тыла, словно собираюсь в одиночку идти на приступ. Глупость, на самом деле. Место не может схватить тебя, и камни не рассказывают историй.
Мои мысли возвращаются к Джессу. В следующий раз, когда я его встречу, у меня не будет оправданий стремлению закончить беседу поскорее, прежде чем ее интимность поднимет свою уродливую голову. Обычно я моталась между «Оком», Ипсвичской больницей и домом Колетты. Мы свели наши отношения к коротким разговорам на улице. Время от времени каждый из нас обращался к другому с какой-либо просьбой – контрольный тест для нашего договора на крови. Это были как маленькие одолжения, вроде того, когда у меня закончилось масло на шоссе А11, так и крупные, как случай с проваленным тестом на ДНК. Но такого не происходило уже несколько лет. Это напоминает естественное отдаление друг от друга с годами двух старых приятелей. Вернее, нет: это я отдаляюсь от него уже много лет. Так медленно, что не думаю, что Джесс заметил.
Колетта ошибается. Нас связывает не нежность, не остаточная подростковая влюбленность. Мы любезны друг с другом оттого, что нам приходится.
Иногда я боюсь, что в один ужасный день он неосторожно позволит правде проскользнуть в разговоре с братом или коллегой за кружкой пива. А иногда верю в молчание Джесса даже больше, чем в верность Сэма и в привязанность Хонор ко мне. Но это, конечно, трехсторонний договор: вечно болезненный маленький треугольник между Джессом, мной, одним из прочных его углов, и Хелен Гринлоу, настоящим монстром под кроватью, непредсказуемой третьей точкой.