Каменные клены
Шрифт:
Вещь, которая вымокла один раз, должна высохнуть, чтобы намокнуть еще раз, сказала мама, взглянув на Сашу сузившимися глазами, не то она так намокнет, что сама станет водой, и не найдешь ее потом, ведь очень-очень мокрые вещи сами не замечают, как становятся водой, сначала наполовину, а потом, глядишь, полностью и насовсем.
Вот и я, думала Саша, записывая это в дневник двенадцать лет спустя, так привыкла к Младшей, что сама стала Младшей, я впитала ее полностью, так молекулы дерева, если верить маме, замещаются молекулами воды, во мне так долго шел этот ее валлийский дождь — колючий, терновый, сплошной, не знающий никаких дождевых правил, а просто идущий себе куда глаза глядят — что я уже не вижу границы между графствами, где сухо, и графствами, где мокро, я не вижу границы между ней и собой, почему я тогда не занесла этот чертов стул с веранды, почему?
Есть трава еиндринкът, и кто тебя не любит — дай ему пить, и он тебя станет любить и отстати не может до смерти, да быть, и зверя приучишь — дай ему есть.
Новые гостиничные карточки пришли к аптекарю Эрсли через три дня в плотном желтом конверте — вместо Уолдо Сонли, пансион Каменные клены, там было написано: X. и А. Сонли, завтрак и комнаты, Вишгард, Южный Уэльс. В верхнем углу была вытиснена красная кленовая веточка.
Повертев их в руках, Саша явившаяся за почтой, подняла на аптекаря глаза.
— Как вы думаете, кого она имела в виду, меня или Младшую?
— Полагаю, она имела в виду Александрину, — ответил старый Эрсли, не задумываясь, — ведь ты осенью переезжаешь в Саффолк-вудз, а они остаются здесь.
Он запустил руку в высокую банку для сладостей, достал миндальный сухарик, протянул его Саше и зачем-то сказал, мелко кивая:
— Твой отец был хорошим человеком, он никому не сделал ничего плохого.
Чтобы тебя считали хорошим, достаточно никому не делать плохого, думала Саша, переходя Нижний мост с тяжелой сумкой через плечо, по дороге она зашла к Доре за хлопьями и печеньем. Совершенно необязательно делать хорошее. Можно просто сидеть на месте, молча и не двигаясь, грызть миндальные сухарики и быть объектом всеобщей любви. Люди любят тебя за то, что им не нужно напрягаться, чтобы осмыслить твои слова и поступки. Расстояние между тобой и людьми должно быть тесно заставлено, думала Саша, спускаясь по Харбор-роуд, люди хотят опираться на знакомые комоды, перепрыгивать понятные стулья, миновать известные заводи зеркал. Люди не хотят видеть пустоту между собой и другими, они заполняют ее горячим рыхлым веществом — овсянкой своего равнодушия, сгущенкой своих объясняемых небес, да бог знает чем заполняют, даже думать неохота.
Меня-то никогда не полюбят, меня уже не любят.
Вернувшись, она высыпала карточки на стол в гостиной, и, услышав громкие голоса, заглянула в кухню — там ловкая Хедда в клеенчатом фартуке ловила вялых осенних ос на подоконнике и бросала их в высокое пламя газовой конфорки. Младшая стояла рядом и смотрела, не отрываясь. Осы трещали, будто маленькие хлопушки, мать и дочь раскраснелись и выглядели совершенно счастливыми. Часы на стене показывали половину пятого. В духовке светился медовый кекс для полдника четверых постояльцев.
Саша вошла, молча повернула красный выключатель на газовой трубе и принялась выгружать из холщовой сумки овсяные хлопья и крекеры. Руки у нее дрожали, хлопья шелестели в картонной коробке, будто сухие крылышки.
Огонь погас, в кухне наступила тишина.
Хедда сняла фартук, повесила его на стул, выпрямилась и внимательно посмотрела на Сашу, в глазах у нее еще шумело синее газовое пламя. Саша отступила назад. Две уцелевшие осы лениво ползли по оконной раме. Воздух в кухне загустел, будто медовая начинка, еще минута — и дышать им было уже нельзя.
Но минута прошла, Младшая схватилась за крекеры, зашелестев целлофаном, мачеха усмехнулась и вышла из кухни, а Саша осторожно перевела дух.
Есть трава черной былец, ростет въместе с кропивою, добра та трава от черной болезни; сложить с плакуном да з болотным быльцом, то поможет. И коням давать весной, как зачесываютса.
С тех пор, как Дейдра ушла из пансиона, Саша старалась делать все по-дейдриному. Не для того, чтобы позлить Хедду или укорить отца, хотя немного и для этого, наверное, а потому что Дейдра знала столько занятных вещей про домашнюю жизнь, что из них можно было составить еще один Травник, если сесть и записать все подряд.
Теперь Дейдры-из-Кленов на свете не было, зато на другом берегу пролива жили Дейдра и Помм, новую фамилию служанки Саша забыла, а может, и не знала никогда — упрямая ирландка не прислала уведомления о свадьбе. «Клены» перестали для нее существовать с августа восемьдесят восьмого года, с тех пор, как хозяин Сонли привел в дом новую жену.
Саше всегда нравился Помм, так звали Дейдриного ухажера— фу, поморщилась бы мама, что за слово такое! — бретонский повар, скуластый, лысоватый лежебока Помм, не умевший готовить ничего путного, но отличавший любое ирландское пиво на вкус. На него даже заключали пари, и он рассказывал об этом, сидя на крыльце «Медного Якоря» и позвякивая выигранной мелочью в карманах. Горечь тоже бывает разной, говорил он, и Саша это запомнила.
— Бретонец — это чуть лучше, чем валлиец, и не намного хуже, чем ирландец, — говорила Дейдра, но Помма поначалу не слишком жаловала. Стоило ему появиться в «Кленах», как Дейдра принималась греметь посудой или еще хуже: бралась за стирку и крепко вставала поперек коридора, склонившись над корзинами с бельем и даже головы не поворачивая на тихие Поммовы приветствия.
Однажды Саша увидела, как тот, постояв минут пять за Дейдриной спиной и не дождавшись ни слова, засунул ей за тесемки фартука вялый букетик маргариток, сплюнул в сердцах, повернулся и ушел, а ирландка вдруг села на пол, между двумя постельными холмами, и заплакала. Она так тяжело села — почти что рухнула, и Саше показалось, что все дело в никудышных маргаритках, она подошла к служанке сзади, вынула букетик и швырнула его в раковину, полную мыльной воды.
Без Дейдры и мамы Саше приходилось туго. Ей казалось, что прежние привычки могут удержать дом в тепле во время многолетней зимы: она по памяти добавляла лимон в воск, когда натирала мебель, срезала яблочную кожуру серпантином и мыла сестре голову в бочке с дождевой водой — потому что Дейдра утверждала, что нет ничего лучше морской пены, отстоявшейся на небесах.
На заднем дворе ставили табуретку, и Младшая садилась на нее, повесив на шею полотенце и положив голову на край дубовой бочки. Запрокинутое лицо сестры смешило Сашу: полураскрытый рот казался глазом во лбу — с влажным зрачком языка и зубной жемчужной радужкой, потемневшие волосы плавали в воде, будто листья ламинарии в океанском прибое.