Каменный пояс, 1976
Шрифт:
И последнее. Сейчас в литейный корпус идут делегация за делегацией. При мне их было пять или шесть.
— Беда, — недовольна С. С. Пястолова, — не дают работать. Всех интересуют пластмассовые модели.
Но интересуются не только моделями. При мне пришли двое из Уральского научно-исследовательского трубного института. В институте работают над увеличением срока службы трубогибочных станов.
— Облицуйте нам валки станов полиуретаном, — просят.
У представителей с Алтая другая забота. У третьих — третья.
Участок действует. Он стал школой научно-технического опыта отнюдь не местного значения.
А для этого стоило хватать и бога и черта за бороды.
Сергей Петров
БАРЕЛЬЕФЫ ВРЕМЕНИ
Очерк
Шел снег, и дорожки, разбегавшиеся за проходной по заводу, припорошило так, что даже трудно было представить — всего лишь с час назад по ним прошли сотни и сотни людей. Справа возвышалась громада кузнечного цеха, а рядом с ним приютилось заводоуправление; на красном фоне широко раскинувшейся стены цеха невысокое, окрашенное в зеленый цвет здание заводоуправления терялось, казалось крохотным, как, допустим, дачка возле городского — в пять этажей — дома или спичечный коробок рядом с портфелем.
Из цеха глухо доходили ухающие звуки, под крышей изрядно парило.
Чтобы уточнить кое-какие записи, появившиеся в моих блокнотах за трехнедельное знакомство с Челябинским ордена Октябрьской Революции кузнечно-прессовым заводом, с утра в тот день я хотел зайти в партком, а для этого надо было свернуть влево: наискось перейти через заводской сквер с торчащими из сугробов скамейками, пересечь сплетение железнодорожных путей…
Но не в первый уже раз так получалось, что если я шел этой дорогой, то на железнодорожных путях словно бы спотыкался, и меня, хотя бы ненадолго, заносило в сторону от намеченного маршрута. Потому что за путями сразу открывалось, отделенное от них широкой дорогой, новое здание цеха горячих штампов.
Листая вечерами блокноты с записями, осмысливая, как говорится, все увиденное и пережитое за день на заводе, я то и дело натыкался на заметки, связанные с начальником цеха горячих штампов Алексеем Павловичем Иваниловым: «Директор Иванилов… Иванилов сказал… Иванилов сделал…» Незаметно я привык очень внимательно относиться ко всему, что сказал Иванилов и что он сделал, и даже больше: иногда ловил себя на том, что и смотрю на завод почти что его глазами.
Так и появилась потребность частенько заворачивать к нему в цех.
Вот и опять захотелось свернуть, тем более, что и повод для этого имелся хороший.
Накануне я разговорился с одним из старейших работников завода. Говорили мы о разном и, между прочим, совсем даже слегка коснулись и личности Иванилова.
Тогда мой собеседник сказал:
— Отличный организатор, но, знаете, иногда так может зарваться — только диву даешься…
— То есть? — не понял я.
— Самолюбие у него, знаете, такое: хочет, чтобы все у него в цехе было самым лучшим. Ну, хорошая столовая… Это понятно. Радиофицировал цех, музыка у него всегда играет. Ладно. Так ведь еще парикмахерскую свою завели, бильярдную и, более того, — собеседник мой засмеялся, — собственный оркестр, чтобы, значит, собрания проводить под фанфары, и свой хор: тридцать девиц — и все в сарафанах. Вот и нажил по уши неприятностей.
Открывалось для меня что-то новое.
— Какие еще неприятности?
— Письмо на него написали, что растранжиривает государственные деньги. С месяц, наверное, разбирались, ну и, понятно, потрепали ему нервы, — суховато ответил он мне и пожал плечами. — Зачем только это ему было нужно?
В памяти у меня быстро пронеслось все, что я успел узнать о Иванилове.
Попадаются такие люди, которые, несмотря ни на что, твердо придерживаются своих взглядов, борются за них, спорят иногда, если их совсем не понимают, даже переходя границы приличия. Таким человеком и считали на заводе Алексея Павловича Иванилова. Сюда он пришел работать в 1942 году: после тяжелого ранения и контузии на фронте. Был тогда юношей, почти что еще мальчишкой с длинной худой шеей и длинными худыми руками. За годы, естественно, завод узнал хорошо, но работа его особенно не удовлетворяла, и он, пользуясь любым случаем, любой трибуной, ратовал за технический прогресс, за научную организацию труда и постоянно вносил свои предложения. В них всегда было много дельного, но долгое время завод из-за своей крайней отсталости внедрить их не мог, и постепенно Иванилов прослыл этаким прожектером, бесплодным мечтателем и еще человеком, любящим всем портить настроение.
Даже весь вид его, слегка удлиненное лицо с белесыми, словно выгоревшими бровями и небольшими, но острыми глазами, худая по-боксерски собранная фигура — все, все настораживало, говорило о том, что этот человек в любой момент может броситься, очертя голову, в любую драчку за свои принципы.
Похоже, он сам стал уставать от своего характера и чуть-чуть сник. Однако в лице нового директора завода Николая Петровича Богданова неожиданно приобрел сильного союзника.
Иванилова назначили начальником рессорного цеха, и вскоре цех — впервые за свою историю — выполнил государственный план.
Потом Алексея Павловича перевели начальником цеха горячих штампов. И здесь пошли такие дела!..
Не так давно на кузнечно-прессовом заводе побывал министр автомобильный промышленности. Приехав, он задал тот самый сакраментальный вопрос, который так любят задавать друг другу при встрече все люди: «Ну, что у вас нового?» Ему и рассказали, что делается в цехе горячих штампов. Так министр не сразу поверил, пока все не увидел своими глазами.
И вот мне говорят: «Чтобы собрания проводить под фанфары…» Не походило это на Иванилова.
Свернув-таки с прямого пути, я поднялся на третий этаж и прошел по длинному коридору.
Иванилов сидел за письменным столом в своем кабинете и подписывал какие-то бумаги. Увидев меня, привстал, поздоровался, показал рукой на стул и, бормотнув:
— Я сейчас, — вновь нацелился острием шариковой ручки в бумагу.
Присев к столу напротив него, я — на правах старого знакомого — спросил с некоторой бесцеремонностью:
— Скажите, Алексей Павлович, а что это за история с оркестром, с хором?..
Сразу и пожалел, что вот так, в лоб, задал этот вопрос.
Рука Иванилова с зажатой в пальцах ручкой застыла в воздухе, а лицо его стало краснеть и краснело все сильнее, гуще, до вишневого цвета, на фоне которого с особой отчетливостью проступили ниточки белесых бровей. Потом он с досадой отбросил ручку, но тут же взял ее и аккуратно, медленно положил на бумаги.
Успокаиваясь, посидел молча, а когда с лица спала краснота, неожиданно разразился прямо-таки целой речью:
— У нас в высших учебных заведениях плохо изучают психологию. Все грамотными стали, приходят из институтов технически хорошо оснащенными, если можно так выразиться… Специалисты, в общем. А с людьми работать не умеют. Не понимают людей. А ведь мало платить хорошую заработную плату, мало проводить собрания. Надо, чтобы человек чувствовал себя в цехе, как дома: не только приходил работать, но и мог бы здесь отдохнуть. Еще когда я в траншеях во время войны ночевал, то понял, что даже там, под открытым небом, можно создать какой-то уют. Создашь его, и человеку теплее в окопе. И отступать не хочется. А у нас же цех с большим коллективом. В основном в цехе молодежь работает, а о ней особенно надо заботиться. Вот и стараемся… Сами, своими силами радиофицировали цех, подобрали пластинки, пленки с записями. Люди работают, а по радио передают легкую музыку. Разве это плохо? Ну, не одну музыку: лекции на технические темы читаем по радио, поздравляем людей с днем рождения, поздравляем молодоженов… — он посмотрел на меня и повторил: — Разве плохо?