Каменный пояс, 1977
Шрифт:
Он до сих пор жалеет, что согласился поехать на эту массовку, и теперь вот клянет последними словами тот бестолковый день, который назвал «днем чертополоха».
Помнит переполненный заводской слаженно поющий автобус, лихо мчавшийся по степному шоссе, к голубым горам Урал-Тау, дебелую Полину — сестру Жолудева, лаборантку ЦЗЛ, с которой едва уместились на одном сиденье. Все пели «Я люблю тебя, жизнь», он один не пел по причине того, что сидел неудобно, на краешке, было горячо: от Полины веяло жаром и веселостью. Чтобы он не свалился, она придерживала его, властно обняв за шею своей волнующей,
И когда автобус остановился перед крутым спуском с горы и все выгрузились, уже на земле, Полина отстала, затерялась в толпе.
Отсюда, с высоты, открывался вид голубой шелковой глади огромного спокойного озера, словно опрокинулось на землю полнеба, сжатого зелеными горами и желтой степью. А говорили, что на нем все время играют бури…
Припомнились стихи в заводской газете рабочего поэта Юрия Петрова:
Разыгралось окаянное Не на шутку озеро Банное. А в бору сильней слышен волчий плач. Говорят, коней здесь купал Пугач.Вот, наверное, здесь, на травянистом пойменном лугу, где разместилась массовка, и купал свое пыльное войско Емельян Пугачев.
Баюшкина тогда потянуло к воде, поплавать, понырять в сине-зеленые глубины. Он любовался далеким степным берегом с каменными лбами взгорий, словно обрубленных водой, рассматривал башкирское село в несколько деревянных юрт, березы под горой, лодки, плетни, щитами уходящие в озеро, и над ним светлым сторожем — чистое утреннее солнце. Славно было на душе среди зелени и озерной прохлады после дымного и душного города и огненных сталеварских ночей.
Широкая мягкотравная поляна манила прилечь и забыться или смотреть в огромное пустое небо, не обращая внимания на пылающие костры, волейбольную суматоху, громкую музыку, его тянуло к природе.
Но Жолудев и Полина разыскали его, взяли под ручки, усадили на расстеленное одеяло и налили ему фужер красного вина. Штрафную! Он отшучивался, мол, я непьющий воробей, но потом махнул рукой и под хохот Полины выпил. В груди сразу потеплело и на душе просветлело, чего уж тут ломаться, когда вокруг гуляют все цеховые — в общем, вся родня! Баюшкин помнит, что он с непривычки быстро опьянел, каким-то образом очутился у воды, уселся на большую ярко-зеленую кочку с осокой и опустил руки в озеро. Вода у берега была рыжеватой от глинистого дна и теплой, но он знал, что дальше начинаются страшные многометровые глубины с мощными донными родниками — там холод и мрак.
Эх, искупаться бы, да кругом народ… Вот если отойти подальше… Нет, все равно увидят, засмеют — ведь последний день августа все-таки. А ему что?! Он и дома плескался в ванной только холодной водой, охлаждая раскаленное мартеновским зноем тело.
Вот и сейчас он охлаждал руки и пришлепывал ладони к горячему гудящему лбу, пока не увидел сбоку, рядом со своими руками чьи-то другие руки. «Ну вот, уже и двоится!» — испуганно подумал
На него хитро и влюбленно смотрела Полина, стоя на коленях, чуть не терлась тугой щекой о его щеку.
— Что же это ты, Федор Иванович, от общества где-то вдали хоронишься? — упрекнула и засмеялась сочным пухлогубым ртом.
И глаза ее смеялись, даже прищуренно лучились, сплошной розовый румянец темнел, заливал щеки и шею. Она отдувала губами золотые завитки волос за уши и успевала закреплять торопливо и накрепко шпильки в копну пышных соломенных волос, уложенных узлом на гордой, как говорят, королевской шее. Роза! Бутон, в общем, отметил Баюшкин, любуясь Полиной, и стеснительно пробормотал:
— Да… вот… я температуру воды пробую на ощупь.
Услышал в ответ ее гортанный и грудной певучий голос:
— В гости не заходишь. Раньше часто бывал.
— Некогда. Спроси у брата, у Петра, после смены выспаться нету времени.
— А если ты, Феденька, меня вдруг полюбишь, ведь часто будешь наведываться?!
— Сердцу не прикажешь.
— Слушай-ка, металлургия, пройдем на лодке. На озере будем только вдвоем!..
— У меня водобоязнь…
Ничего не значащий вроде разговор, но он заметил, как погасли ее глаза и потух королевский румянец на сразу уставшем лице.
— Тогда давай вместе… поплаваем?!
— Простынешь, Поля. А мне потом за тебя отвечай.
— А мне чихать на всех! Иди на Вы, как князь Владимир Мономах когда-то…
— Ну, какой из меня князь…
Баюшкин покраснел и не знал, куда девать свои длинные руки, забоялся, что сейчас Полина станет расхваливать его, называть «статным» и «величавым», добавит в шутку «прямо верста», но она доверчиво и нежно положила руки ему на плечи, задержалась, заглядывая в глаза.
— Ну?! Иди ко мне на Вы…
Вот сейчас сграбастать бы ее, прижать и на виду у всех действительно пойти на Вы, впиться губами в ее раскрытые спелые ожидающие губы. Но он сдержал себя, похлопал ладонью по ее рукам так же тихо и нежно в ответ.
Им кричали что-то от крайнего костра, махая руками и приглашая. Костер чадил дымом больше всех, и оттуда, перебивая соседние песни, неслось по озеру:
Ох, загулял, загулял, загулял… Парень молодой…Полина только вздохнула и презрительно усмехнулась. Уходя, покачала головой.
— Ну, ну… монах!
Что она хотела этим сказать, он не понял, но уж так получилось, что поплавать вместе им так и не пришлось, а от этого еще не пришлось и то, что очень уж ему хотелось увидеть ее свободное от одежд пышное тело, дотронуться до атласной кожи пальцами. Он думал о том, что его необъяснимо тянуло к Полине, к ее глазам с зеленым теплым светом, к человеку, который может стать невестой и женой, а сейчас — к вальяжной здоровой и красивой женщине, искренне и открыто зовущей его к себе, и, словно очнувшись, сравнивал, болея совестью, ее с Флюрой, маленькой ростом, с тонкой фигурой, черненькой татарочкой.