Каменный пояс, 1977
Шрифт:
Кто-то по смене спросил, не пора ли взять пробу. Он ответил, взглянув в завалочное окно, что еще рано, мол, еще минут двадцать надо выдержать, и снова всплыл перед глазами материнский «штаб» пенсионерок.
Он услышал там о себе однажды, находясь в другой комнате: «Какой-то он у тебя, соседка, странный. Все время молчит, ну чисто святой. Мухи не обидит». Мамаша степенно, с достоинством отвечала:
— Странный потому, что холостой. Вот подождите — уж такую ему королеву припечатаю, такую, что от счастья и восторга он будет бежать ей навстречу впереди своего визга.
Ну, и пусть они так
Много развелось в степных равнинах огородов и садов. Знать, каждому жителю промышленного города это выгодно: иногда бывает плохо со снабжением. Полугнилой, пахнущий подвалом картофель не покупают — довольствуются своим, который прямо с огорода начинают хорошо хранить. В столовой комбината кормят вкусно, но не хватает поваров. Да что там повара? О загазованности атмосферы каждый день судачат. Вставал вопрос о постройке города-спутника на восьми озерах в здоровой зеленой зоне — так и повис в воздухе. Нерентабельно! Правда, открыли два-три дома отдыха за городской чертой для рабочих комбината. Может быть, и даже наверное, поставят коммунистический город отдыха на восьми озерах, и тогда не будет скучно.
Много времени съедает телевизор. Аж поговорить некогда в гостях! Баюшкин его не любил еще и по другой причине: много у матери набивалось подруг каждый вечер, и как закрутят «миленький голубой экран» на всю катушку-программу, так и смотрят все: от начала до конца, даже «Шахматную школу» и «Спокойной ночи, малыши». Умиляются, ахают, колготят.
Он уходил. Спасали друзья и знакомые, не подверженные этой «голубой» болезни.
А еще спасала Флюра…
Флюра.
Надо же! Все началось на почтенной свадьбе сменщика Салима Хабибуллина, с которой Федору пришлось сопровождать его сестренку в общежитие педагогического института из одного конца города в другой. Свадьба была многолюдной и стала шумной, когда закончились речи, регламенты и соблюдения правил и обычаев.
Федор оказался за столом рядом с Флюрой, держался скромно, во всем повиновался ей, что-то ел. Помнит, все время его подмывало хватануть за здоровье и счастье своего товарища по цеху стакан водки.
Флюра отодвинула этот стакан и своей белой маленькой рукой наполнила ему фужер шампанским. Раскрасневшийся Хабибуллин, в парадном костюме с орденом Трудового Красного Знамени и значком «Гвардия», подходил к ним, обнимал Федора и похлопывал по плечу:
— Баюшкин! Вручаю тебе мою сестренку. Ты отвечаешь за нее головой, чтоб не опьянела. Казыма якши? Хорошая девушка?
Флюра краснела. Федор отвечал застенчиво:
— Биг якши! Очень хорошая.
Свадьба была такой же, как и у русских. Он запомнил важно сидящих во главе стола седобородых стариков в черных шапочках и их серьезные лица. Еще он помнит отчетливо, как Флюра поглядывала на него сбоку, и когда встречался с нею взглядом, замечал в ее миндалевидных глазах сияние, в них метался озорной смешливый лучик, а он у себя в мыслях отмечал параллельно тот первый в мартеновском процессе луч, который открывает печь, и сталевары знают, когда готова плавка и можно взять пробу.
Он помнил, как переполненный трамвай, лязгая по стыкам, мчался, покачиваясь, от остановки до остановки. Было тесно, и когда трамвай резко брал с места, люди наваливались друг на друга.
Баюшкин, двигая плечами, прорывался вперед, чтобы дать Флюре дорогу, но она отстала, их отделили друг от друга, и вот теперь он только видел ее лицо. Она была далеко, где-то на задней площадке, и откуда-то из столпотворения лиц на него весело смотрели ее нежные черные глаза. Вчера она сдала первую переэкзаменовку, сегодня — свадьба брата. Баюшкин ее провожает далеко, в институтское общежитие к подруге, с которой она вместе готовится к осенним экзаменам, — вот почему у нее хорошее настроение.
И хотя в трамвае было тесновато (рабочий люд возвращался со смен), у Баюшкина на душе было уютно. Правда, его оттиснули к ребру сиденья и прижали боком к нему, а до поручня было не дотянуться, но он держался и ловил взгляды Флюры.
Ехали долго.
И вдруг глаза ее странно округлились, и лицо скривилось, как от боли. Во взгляде были и страх, и мольба о помощи. Краем глаза Федор заметил, что какой-то парень навалился на Флюру, притиснул ее к ребристой стенке. Она вскрикнула несколько раз.
Баюшкин терпеть не мог нахальства ни в словах, ни в поступках. Бывало, утихомиривал буянов, разнимал драки, осаживал хамов. Он вспомнил, как Флюра сказала ему на сегодняшней свадьбе: «Какой вы, Федор Иванович, невоспитанный!», — когда он отчитал визгливую соседку за то, что она орет громче всех. Но сейчас ему было все равно, что она скажет. Парень, наверное, ухарь, наверное, он наступил ей на ногу, давил, делал ей больно и ржал, довольный.
И еще Федору представилось, что тот шарит по всему ее телу. Почувствовав холод в груди, извинившись, намертво сжал зубы, развернул плечом пассажиров, протиснулся к Флюре и к тому нахалу. Золотозубый парень с ухмылкой на лоснящемся лице, в распахнутом пальто, с разбросанным цветастым шарфом на гордой плотной шее и лихой кепочке на голове, прищурил на Баюшкина белесые глаза и выжидательно процедил:
— Ну?
…Федора отвлек от воспоминаний первый подручный, мол, пора снять пробу.
Ну, что ж! Пора так пора! Баюшкин вгляделся в ярко-белый свод печи, взял длинный прут-ложку и всадил в оранжевое ворочающееся месиво расплавленной стали. Осколок солнца осветил лица сталеваров. Вопрос о пробе теперь решит экспресс-лаборатория.
Он помнит, что тогда, в трамвае, приказал себе не заноситься, быть сдержаннее, вести себя спокойно и вежливо, но взглянув на молчащую Флюру с усталым и грустным лицом, на ставшую уже издевательской ухмылку золотозубого, махнул на свою вежливость рукой.
Баюшкин тихо сказал парню в лицо:
— Извиняться будешь?
Тот поманил его, мол, наклонись, сказать хочу.
Федор наклонил голову и, услышав, как золотозубый грязно выругался, почувствовал, что руки похолодели от гнева и как бы сами накрепко схватили хама за воротник, приблизили поближе. Баюшкин легонько ткнул кулаком ему в живот и рубанул ребром ладони по шее наискось. Тот, задохнувшись, замычал, заперхался и, свесив голову, согнулся напополам. Федор припечатал сползавшую кепочку ему на лоб и взглянул на Флюру. Лицо у нее было строгим, сухим, а глаза напуганными. А вокруг уже галдели. Послышался чей-то жалеющий, укоряющий голос: