Каменный пояс, 1977
Шрифт:
Надвигались сумерки с палевыми облаками. Из города накатывался церковный звон. Заканчивалась вечерняя месса.
— Расчувствовалась я, — призналась Крупская. — Столько невысказанных воспоминаний, Герасим Михайлович. Аделаидушка была дружна с другой бестужевкой, Натальей Александровной Плехановой, не встречали ее?
— Знаю, знаю, — быстро подхватил Герасим, — она и теперь врачует рабочих Миньярского завода.
— Наталья Александровна все одна?
— Право, не скажу. После съезда собираюсь в те края. Путь у меня из Уфы будет
— Вы так говорите, Герасим Михайлович, что и мне захотелось снова на Урал. Край-то благодатный и опорный в нашем деле…
— Приезжайте, будем вам рады.
— Когда, дорогой Азиат?..
Надежда Константиновна встала. Поднялся и Герасим.
— А Владимира Ильича все нет… — В голосе ее послышалось беспокойство. Она встала, грустно покачала головой. — Швейцария красива, но чужбина. Иногда так взгрустнется по родине, что заноет сердце. Спасибо, Герасим Михайлович, за новости.
— Спасибо и вам за душевный разговор.
Крупская протянула руку. Азиат ответил крепким рукопожатием, несколько раз кивнул и направился к выходу.
12
Герасим присматривался к Андрею. Этот киевлянин походил на Хаустова. Но какой-то замкнутый. Из скупых ответов выяснил: что лет шесть был связан с революционным движением — распространял прокламации, участвовал в забастовке, вел марксистский кружок, арестовывался и был сослан под гласный надзор полиции в другой город.
Ему хотелось ближе сойтись с Андреем, чтобы в нужную минуту быть уверенным в его поддержке. Для делегатов важно было не только знать друг друга, но постоянно чувствовать локоть товарища.
Он пригласил Андрея прогуляться, посмотреть город. Они шли улицами в сторону университета, застроенного монументальными зданиями с черно-мраморными цоколями. Здесь, в каменных громадах, размещались банки. В первых этажах — кафе, рестораны, магазины. В оконных витринах, на черном бархате, сверкали всеми цветами радуги бриллианты, золото, жемчуг, часы — кричащее богатство Швейцарии.
Шпили готических церквей и островерхих башенок купались в жарком солнце. Под ногами горел золотистый гравий.
Ближе к университету встречались маленькие скверики, благоухающие цветами и зеленью газонов. В глубине чернели узкие фасады высоких домов с островерхими черепичными крышами, отгороженные один от другого высокими плитняковыми стенами.
В центре Женевы возвышалось плоскогорье. Оно как бы главенствовало над всем, представляя самую древнюю часть города. Азиат и Андрей добрались сюда кривыми тесными улочками, напоминающими глубокие щели, и словно попали в средневековье: дома с необыкновенно толстыми стенами, узкими и длинными окнами с решетками и массивными проржавленными воротами. Их окружали покосившиеся башни с черными зловещими впадинами бойниц, крепостные стены из поросших мхом гранитных глыб.
— Жутко, как на кладбище, — сказал Андрей, остановившись перед тысячелетней каменной громадой собора святого Петра. — Какой-то вымерший город.
Сюда не доносился шум трамваев, треск автомобилей. И все было окутано полумраком.
— Наша-то Лавра — загляденье. Не бывал?
— Нет. В Киеве был проездом.
— Истинное великолепие!
— Уголков таких на Руси множество.
Герасим заметил, как потеплели черные глаза Андрея, ожило лицо, по-доброму шевельнулись пышные усы.
— Тогда, на границе-то, принял тебя за чиновного. Породу эту не терплю, — он хлопнул себя по шее жилистой рукой. — Вот где они сидят у нашего брата!
— Не все такие, — отозвался Азиат.
— А черт их разберет! На лбу не написано.
— Боялся, значит, меня?
— Остерегался.
— Работал учителем. Узнал нескладную жизнь рудокопов, — Азиат тяжело вздохнул. — Они пробудили в душе все, чем живу теперь и жить буду…
— Скоро ли съезд-то начнется? Надоело бездельничать. У токарного станка стоишь, устаешь, но выточил деталь и на душе радостно. А тут? Брожу как в потемках. Понаслушался — страх берет, каждый свою линию гнет, других к себе тянет.
Азиат подумал о Крохмале. Разве не пытался тот перетянуть его на сторону Мартова? Вспомнилась брошенная им горькая фраза: «А ваш уфимец Хаустов иного мнения». Неужели и до Урала протянул свои щупальца?
— Что верно, то верно, — поддержал Андрея Герасим. — Обрабатывал тут меня один. Ваш, киевский, некий Фомин.
— Знаю такого, — Андрей сделал гневный жест рукой. — Красавчик. Кличка его, — болезненно сморщился. — Козырным тузом мнит себя, а на деле — простая карта. Баламут! Нашумел с созывом конференции, и нас чуть было не накрыли…
Слова Андрея пришлись по душе Герасиму.
— Я знаю его по Уфе. Свернул с дороги на обочину.
— Вот и пойми, почему?
— Съезд ответит на этот вопрос…
В тот день они долго ходили по Женеве, испытывая чувство удовлетворенности: наконец-то обрели доверие друг к другу. Возвращались в Сешерон по набережной. Уставшие, посидели на каменном парапете, посмотрели, как женевцы кормят чаек и диких уток, почти прирученных к человеку. Здесь же, на открытом воздухе, за столиком кафе, выпили по два высоких стакана гренедина. Дешево и сердито! Для разнообразия.
В озере уже начинало отражаться розоватое небо. С сумерками садов и скверов затихала и старая Женева.
Где-то пели. Послушать бы сейчас «По пыльной дороге несется телега», «Из страны, страны далекой», и сразу бы отстал этот внезапный приступ тоски.
Друзья проходили мимо сквериков, пахнущих свежей травой. Герасиму представлялось, что он идет в родную Покровку. Увиделась переливчатая рожь. Явственно встали перед взором межи, тропки, по которым бегал на рыбалку.
— У нас сенокос в разгаре, — сказал он.