Каменный пояс, 1977
Шрифт:
Новенькая опустила ресницы, как забором прикрылась.
— Тебя как зовут? — подкатилась к ней Таисья, и нетерпеливое ожидание было на ее лице. — Слышь? — Толкнула в бок. — Как зовут, спрашиваю?
Губы новенькой разжались неохотно:
— Матильда…
— Господи-Сусе! — испугалась Сима-Серафима.
Клаша определила недоброжелательно:
— Манька, стало быть!
Таисья все не могла отстать:
— Платье на тебе какое… Нерабочее. Сама шила? У портнихи? Да куда ты все смотришь?
Матильда молча отошла от Таисьи.
— Она что — не в себе? — обиженно спросила Таисья у Павлы.
— Кончай базар, бабы, — недовольно проговорила Павла. — Иной раз и помолчать не грех. Да и время! Приступим, благословясь…
Подошла к Матильде, взяла за руку:
— Идем, подруга, покажу, как камешки укладывать. Той стороной, что поглаже да попросторнее — кверху. Да сверху молоточком — тук, тук…
Женщины раскидывали лопатами песок, который самосвалы заранее ссыпали по обочине ровными желтыми холмами, заваливали выбоины, трамбовали. Сторонкой к ним подошел Афанасий. Женщины будто не заметили его, только руки засновали проворней.
Афанасий сел на бугорок. Похоже, что решил смотреть долго.
Тогда Таисья возвестила:
— Глянь, бабы, штаны пришли!
— Ох, да никак Клашкин баран! — сказала Верка Стриженая.
— А чего он сел-то? — спросила Клаша.
— Ноги не выдержали, на тебя засмотрелся, — ответила Верка.
— А может, жена выгнала… — тут же пожалела человека Сима-Серафима.
А Катерина Павле, доверительно:
— Павла, это тот, вчерашний… Что на тебя смотрел!
— За погляд ныне денег не берут, не разбогатею, чай, — отмахнулась Павла.
А сама, наклоняясь, проверила — на нее ли смотрит. Клаше стало неприятно, что заговорили о каком-то вовсе другом мужчине, и она сказала:
— А мой Аскольд Тимирязевич Птичкин вчерась конфет купил. Триста граммов, подушечками. Мы с ним чай пили. А в кино не пошли.
Верка Стриженая дождалась, когда Клаша свое доскажет, и снова к Павле:
— Не иначе он тебя, Павла, на свой аршин примеряет…
— Должно, лентяй мужик, с утра работы не нашел, — ревниво похулила Таисья.
— А мой Аскольд Тимирязевич Птичкин утром всегда на работе, — с удовольствием вставила Клаша. — Утюги чинит.
— А говорила — научный! — удивилась Сима-Серафима.
— Ну… Он научно чинит! — не растерялась Клаша.
— То-то у меня в прошлом годе электрический чайник после ремонта взорвался! — вспомнила Верка Стриженая.
— Он вовсе недавно стал с утюгами, — обиженно возразила Клаша. — До этого он был агентом.
— Шпиён?! — сделала круглые глаза Таисья.
— А да ну вас! — совсем обиделась Клаша.
Выведя Клашу на некоторое время из разговора, женщины вернулись к более интересной теме.
— Павла… Бригадирша, эй! Поиграла бы с ним… — подмигнула в сторону Афанасия Верка Стриженая.
— Это как поиграть-то? — будто не поняла Павла.
— Уж и не знаешь? — усмехнулась Таисья.
— А давай научу! — расщедрилась Сима-Серафима. — Одной к нему сторонкой повернись, другой к нему сторонкой повернись — ну-ка у тебя всего! На него смотри, а сама будто мимо… Враз взопреет мужик!
— Кошке-то игрушки, а мышке что? — засмеялась Павла.
— А ты серьезу не придавай, — сказала Верка. — Ты для веселья только, а там и от ворот поворот.
— Вот ежели бы меня растревожить… — замечтала Сима-Серафима и передернула плечами.
— Опять базар, бабы? — Павла хотела было пристрожить бригаду, да не получилось строгости, опять улыбка на губах, а внутри забытая радостная сила. — Что-то ноне работнички из нас хреновы? А ну, поворачивайся, а ну, живее, а ну, с музычкой!
И с призывом, будто к песне:
— Работа-ай!..
Зашевелились бабоньки, и в них заиграло что-то, вялость будто сдунуло, все пошло быстрее, тела спружинились, и уже работа не в трудность, а в наслаждение. Руки не ощущают тяжести, играючи подваливают песок, весел перестук молотков, все ловко, споро, все вроде само собой, а внутри бьется радость, а работа все быстрей, быстрей, как в барабаны удары тяжелой кувалды, трамбующей уложенные камни. Мельканье рук, лиц, обтянутая ситцевыми платьишками грудь, радость тела, белозубые, веселые рты.
Афанасий снял кепчонку, вытер ею пот, будто сам уработался, водворил кепчонку на место. Неотрывно, сопереживая, соучаствуя, получая истинное удовольствие, следил за работой. Показали сорт бабоньки, ах, тудыть их в качель, вот это сорт! Так, милые, так, вот хорошо-то! Наддай, наддай, да ах боже мой! Ну, милые, ну! Вот так, распервейший сорт дело!
Пыль под глазами и у рта, еще ослепительнее зубы, работа — никакой осечки, ритмичный блеск лопат, у каждой свое мгновение, носилки только не заденут друг друга, молоток на волос от пальца, кувалда-баба рядом с босой ногой, инструмент послушен как руки, — это уже не работа, это взлет души.
Павла с наслаждением, как выдох:
— А-ах!.. — Сорвала с головы пропыленный платок, — Передых, бабы!
Звякнули брошенные лопаты и молотки. Бабы повалились в придорожную пыльную траву — лица и руки к солнцу.
— Клашка, воды! — умоляюще приказала Верка Стриженая.
— Ох, передохнуть бы… — протянула Клаша.
— Ничего, быстрей утрамбуешься! — крикнула бесчувственная Таисья.
Клаша недовольно поднялась, но Павла опередила ее:
— Я принесу.
И пошла к вагончику. Афанасий встал ей наперерез.
— Поговорить бы, — остановился на тропинке Афанасий.
— Ну, говори, — остановилась перед ним Павла.
— Хорошо работали, — улыбнулся Афанасий.
— Бывает и хорошо, — улыбнулась Павла.
Помолчали.
— Можно считать — поговорили? — усмехнулась Павла.
— Замуж за меня пошла бы? — серьезно поглядел в глаза Афанасий.
— Отчего не пойти? — легко ответила Павла.
— Дом у меня… хозяйство… — добросовестно стал отчитываться Афанасий.
— Велико ли? — спрятала ухмылочку Павла.