Каменный пояс, 1977
Шрифт:
Из-за стола поднялась Катерина, поднялась из-за бутылок, из-за студня, налила себе в стакан белой, прозрачной.
— Бабы… — позвала Катерина.
Обвела всех взглядом, и шум медленно стих.
— Бабы, послушайте меня… Не любите вы нас, шоссейных. Бездомные, мол… А нам уж по сорок да сорок пять, а кому и пятьдесят… Которой, может, и удалось ребеночком на стороне разжиться, так и это счет вполовину. Где их взять-то мужей, когда от них уж и праха в земле не осталось. Нас двадцать баб на дороге работает,
Павла слушала, хмурилась, вспоминая, отдаваясь Катерининым словам. А Катерина говорила:
— Горько на душе-то! Так вот, чтоб легче стало, помянем, бабы, наших первых — кто мужа, кто нареченного, а кто и такого, которого и встретить не привелось, времени не достало… Помянем, бабы!
И выпила ее, белую, прозрачную, горькую.
И закивали бабы, и донеслись до их слуха взрывы и пулеметные очереди, и увидели они каждая своего, увидели, как упал он, скошенный пулей, и закричали они душой, а иная и живым тихим вскриком, и, отвернувшись, проглотили застрявший в горле комок их мужья, и помянули бабы слезами и зельем своих первых.
— Силушки нету… Песню бы! — как стон, прошел над столом бабий вздох.
И откуда-то из угла выступил чистый женский голос, а к нему с жаждой, как хотят пить в полдневную сушь, присоединились остальные. И посветлели, будто вышли из тени, лица, и уже кто-то потребовал с ликованием:
— Горько-о!
Павла и Афанасий посмотрели друг на друга. И растаяла, наконец, настороженность в теле Павлы. Глаза Афанасия приблизились, заслонили собой многолюдье и шум, увиделись огромно и странно, сквозь прозрачные тени ресниц.
Ночью Павла вышла во двор. Деревня еще гомонила песнями, но уже в отдалении. Около дома Афанасия было лунно и тихо. Павла медленно пошла по двору. Осторожно потрогала поленницу, сарай, какие-то непонятные в ночи, забытые предметы.
Остановилась посреди двора, освещенная луной:
— Дом…
И повторила, удивляясь:
— Дом?
И ответила себе тихо:
— Дом…
И засмеялась, прислонившись к сараю.
За дверью хлева мыкнула корова. Павла открыла дверь, корова протянула морду. Павла уткнулась в длинную щеку, погладила мягкие, замшевые уши и пошла дальше, вдоль плетеного забора.
И за плетеным забором увидела Павла согнутую фигуру Марии. Молча и неподвижно сидела Мария под яблоней, сидела, сжав руками виски. И неподвижный лунный свет бледно лежал на ее лице.
Из дома пришел голос Афанасия:
— Павла!
И тут не пошевелилась Мария.
Наутро, длинно ругнувшись, пошел пастух с колотушкой по деревне в третий раз.
Загулявшая
Павла додаивала корову. Корова любопытно косила на нее темным овальным глазом.
— Вот и все, моя хорошая, вот и все, красавушка, — приговаривала Павла. — А как зовут-то тебя, я и не знаю. Хочешь, Красавушкой буду звать? Ну, чего смотришь, милая, ну, чего? На-ка хлебушка, сольцой тебе посыпала… Вкусно?
Ласково потрепала, подтолкнула из хлева:
— Иди, иди!
Понесла молоко в дом, процедила.
В другой комнате Афанасий сидел за столом, макал ученическую ручку в пузырек с чернилами, медленно писал.
— Чего там сочиняешь-то? — спросила Павла.
— Иди сюда… Подпиши, — отозвался Афанасий.
— Чего подписать, Афоня?
— Заявление, — ответил Афанасий. — В район поеду, отдам. Чтоб на работу тебя не ждали.
— Да как же так сразу? — спросила Павла, останавливаясь около и вытирая руки о фартук.
— Дела и здесь хватит, — сказал Афанасий. — Давай по-быстрому, а то Мишка-шельмец без меня укатит.
Павла и нахмурилась, и улыбнулась одновременно.
— Распоряжаешься уже? — не очень протестуя, спросила она у Афанасия.
Ей нравилось, что он распоряжается. Не она сама о себе заботится, а муж заботится о ней. Чудно. Непривычно. Приятно.
— Дорога на семьдесят верст тянется. Не будешь за столько на работу ездить, — солидно доказывал Афанасий.
— Не буду, пожалуй, — согласилась Павла.
Обмакнула перо в пузырек, долго примерялась, заметила волосок на пере, сняла его двумя пальцами и подписала заявление высокими буквами.
Афанасий забрал бумагу, направился к двери.
— Подожди-ка, — остановила его Павла. — Дай сюда.
Взяла у него заявление, расправила сгибы и пониже своей прежней подписи — Соколова — крупно вывела новую: Шестибратова.
Афанасий следил из-за ее плеча, улыбался. И она с улыбкой повернулась к нему. Он прижал ее голову к себе, осторожно, чтобы волосы не цеплялись за его заусеницы, погладил. И подумал про стервеца Мишку, который ни за что не станет ждать.
Павла откинула голову и посмотрела на него.
Он засмущался, заторопился:
— Мишка этот, пропади он пропадом…
И быстро ушел.
Его уже не было, а Павла смотрела на дверь и улыбалась.
Потом подумала, как много дел ждет ее рук, и эта мысль тоже обрадовала ее.
Она заставила в печное нутро огромные чугуны, разожгла огонь, вынесла корм свиньям, почесала у обеих за ухом, насыпала зерна курам, набрала охапку дров и увидела на крыше рыжего кота.
— Чего, шельмец? — спросила у него Павла.
Кот сверкнул зеленым глазом, ничуть не веря Павле, промолчал, остался на крыше.
— Вот я тебя! — посмеиваясь, сказала Павла.