Каменный пояс, 1977
Шрифт:
— Все, что положено, — обстоятельно ответил Афанасий. — Корова, телка… Свиней двое. Курей сколько-то… Десять, должно. Больше было — загинули. Лиса повадилась.
Клашка с ленцой прошла мимо:
— Я принесу — воды-то…
Павла смотрела на Афанасия, улыбалась, всерьез не принимала, как-то просто быть такого не могло, чтобы всерьез. Поди, деревенские подослали после вчерашнего. Не выйдет шуточка-то. Посмотрим еще, кто смеяться будет.
— Продаешь, значит, хозяйство? — спросила Павла.
— Зачем продавать? — ответил Афанасий. — Так отдаю, коли возьмешь.
— Али в деревне баб недостача? — удивилась Павла.
— Баб-то с избытком, да такой нету. Наши помельче будут.
— Тебе лошадь, что ли, нужна?
— Так ведь сила и человеку не во вред.
— Верно, силы невпроворот. Пятаки гну.
— Эй, Павла! Чего долго? — орут шоссейные.
— Да тут сватают меня, да сват вроде как с придурью, боюсь, как бы и жених таким не оказался! — не стояла, поворачивалась перед Афанасием Павла.
— А ты скажи, чтоб других прислали! — орут шоссейные и хохочут.
— Скажу! — ответила Павла.
И в глаза Афанасию взглядом — самой не понятна каким, только в груди вдруг жарко от этого своего взгляда, а лицо Афанасия расплывается, как-то не видно ни глаз, ни бровей, — ах, да какая разница, хоть он, хоть другой, любого бы сразила сейчас напрочь, позабыл бы про свои сараи думать!
И сквозь жаркую толчею ощущений глухо прорвался неторопливый голос Афанасия. Афанасий не слушал бабьей трескотни, говорил:
— Павла… Вот и имя у тебя основательное, без легкомыслия теперешнего…
Павла уняла себя, поиграла с насмешечкой:
— Самого-то, поди, Иваном звать?
— Иван — тот другой, тот безрукий. А я — Афанасий. У нас полдеревни Шестибратовы, полдеревни Винокуровы. Я из Шестибратовых. Наша фамилия давняя, по ней и вся деревня прозывается…
Спадает, спадает жар. Неинтересно чего-то. Скучно вдруг.
— Ну, ладно, пойду я, — сказала Павла.
— Подумала бы, может? — не то что бы удерживает или настаивает Афанасий, а так — с рассуждением: — Хозяйство у меня крепкое, в колхозе платят хорошо. В бедности не будешь.
— А самовар есть? — непонятно зачем спросила Павла.
— А как же? — ничуть не удивился Афанасий. — Без самовара какая жизнь.
— А телевизор? — сухой блеск заиграл в глазах Павлы.
— Тут — приемник… — В голосе Афанасия досада: не доглядел.
— Ну, какой же ты жених без телевизора? — засмеялась Павла.
— Да купим, велика важность! — с полным убеждением сказал Афанасий. — И телевизор купим, и все, что хошь… Еще как жить станем!
— С телевизором чего не жить… — запрятала потайное Павла.
— Так пойдешь за меня? — все хотел точности Афанасий.
— А вот я сейчас у своих шоссейных спрошу… Эй, бабы! Человек в мужья просится! — Павла подтолкнула Афанасия к женщинам. — Иди, иди, покажись, они в этом толк понимают… Ну, как мнение — идти за него?
— В годах, пожалуй… — прогудела Сима-Серафима.
— Внуков-то сколько? — спросила Таисья.
— Пиджачишко жиденький… — усомнилась Верка Стриженая.
— И вообще! — высказалась Клаша. — Мой Аскольд Тимирязевич совсем другое дело!
— Рубаха стираная — кралю под боком держит!
— И глаз хмельной — ой, Павла!
— Однако же нам и повеселиться бы не грех.
— Давно я, бабы, стюдню не ела…
— И первачка испробовать интересно…
— Ну, женишок, чего молчишь-покряхтываешь?
— Поди, рад ноги унести!
— Чай, знал куда идет, мы, чай, с дороги, отчаянные!
— Эй, на что тебе Павла, я-то лучше! — разошлась-таки Сима-Серафима. — Уж так ли уголублю, а-ах!..
— Ой, Павла, держи! Удерет!
— Ох-хо-хо!..
— Ах-ха-ха!..
— А что, казак, коль сегодня свадьбу сыграешь — отдадим тебе Павлу, — решила Таисья.
— Наша власть — мы ей вместо родни, — подтвердила Катерина. — А то оговорим — смотреть на тебя не захочет!
— Сегодня — согласен? — пристала Таисья.
— Чтоб как в сказке! — обрадовалась Сима-Серафима.
— Ну, и что скажешь? — насмешливо спросила Павла.
Перевел дух Афанасий, оглядел каждую, прикинул что-то, ответил:
— Сегодня… повечерее будет… приглашаю!
Через луг к деревне, срезая угол, шли бабы. Умытые, прибранные, с развеселой песней и плясом впереди.
У края картофельного поля, под кустом, Жучка нализывала щенка. Живот лизала, спину, лизала курносую морду. У щенка один глаз щелочкой, а другой не успел появиться вовсе. И ничего еще единственному глазу непонятно. Мокрое, мягкое и нежное накрывало его, и это было хорошо, так должно было быть, ничего не могло быть лучше теплого, кольцом, языка матери.
Нализывала, нализывала Жучка своего щенка, уши следили за песней. Беспокойно стало, слишком близко песня, выглянуть бы, а может, не выглядывать? Щенка носом, лапами под свой живот, грейся, питайся, расти, и вдруг ноги, совсем рядом столько ног, голые, загорелые, разные, песня оглушающа, отчаянна, ноги, ноги, спереди, сзади — крепкие, стройные, толстые, рыхлые, как столбы, как деревья, а если увидят, а если наступят, завизжать бы, убежать, или впиться зубами в мягкое тело, или ждать…
И вот как тихо теперь. Где ты есть, слепой и горячий. Мой язык распухает от нежности к тебе, я лижу твою курносую морду, песня — это совсем не страшно, видишь, я лижу твою морду.
Шоссейные шли по улице, по которой вчера брели с такой обидой. Обида была еще жива, усиливала их громкость и бесшабашную отчаянность, но сегодня они были веселы, сегодня они гости — а ну-ка, ваши или наши лучше пляшут?
Конечно, может, и не совсем гости, может, и тут подвох, да там разберемся. Только бы миром-то лучше, хоть вечерок у домашнего, парного, своим хлебом и мужиковой рубахой пахнущего — прикоснуться, втянуть носом, посидеть о бок, растравить себя до кровавой боли.