Каменный пояс, 1977
Шрифт:
Володя молчит, усмешечку с лица согнал. У Петра Николаевича, видимо, не с рожденья тоска в глазах.
— Вот и жилился для счастья. Думал, денег в этих степях да тундрах заработаю, квартиру получу. Тогда и кочевать брошу. Получил квартиру. Три комнаты, благоустройство полное. Перевез семью. Сам опять на трассу. Бах, телеграмму получаю — жена умерла. Был бы дома, может, и отвел бы горе…
Петр Николаевич смотрит в степь, вдоль трассы. Колонна заметно удалилась. Очистная машина, поддерживаемая одним из «Катерпилларов», все так же безостановочно сыплет искры, полируя тело трубы, по-прежнему бойко мелькают многопудовые катушки,
— Жизнь идет, — нарушает тягостное молчание Четверяков. — Только теперь ни сберкнижка, ни квартира не греют. Люди на праздники домой рвутся, а я в городке остаюсь. Некуда мне ехать.
— А Володька?
— Володька и дочь у бабки. Мне-то за ними некогда смотреть.
— Бросай сейчас же это кочевье! — чуть не кричит Зелинский. — Не поздно еще.
— Поздно, брат. Шалопаем уже вырос Володька. Может, армия переделает. А я не могу.
— Поехали! — от «Колхиды» кричит Володька.
— Поезжайте. Басни соловья не кормят, — Четверяков-старший, не попрощавшись, идет к бульдозеру.
Рявкнул мотор, рванулась вперед желтая громада. Высветленный работой нож гонит перед собой многотонные ковриги земли, толкает их в траншею на стройную, будто в черные блестящие шелка затянутую красавицу трубу.
Не так ли Петр Николаевич закапывал и свое счастье, видя перед собой только работу, только зарплату, оставляя на потом все ожидаемые радости?
Володя Зелинский остервенело крутил руль, Володька Четверяков молчал, пристыженный за свое вранье. Под колеса ухабами и зигзагами колеи стлалась дорога, просушенная степным ветром.
Вдруг Зелинский прокричал:
— Проезжаем границу Казахстана и России.
Он дает длинный ошалелый гудок. С солончаков неторопливо поднимается орел.
— Здорово, пограничник! — высунувшись из кабины, кричит орлу Зелинский.
— Откуда ты знаешь, что тут граница? — ворчит Володька.
— Не ломай песню, шалопай! — сменяет радость на гнев Володя. — Где же ей быть, как не здесь?
— Ни столбов, ничего нет. Как была степь, так и осталась, — упрямится Володька.
Зелинский давит на тормоза. Он распахивает дверцу, вытаскивает из кабины испуганного Четверякова, хрипит ему в ухо:
— Возьми глаза в зубы, хиппарь! Степь другая пошла.
Зелинский впрыгивает за руль и резко бросает «Колхиду» вперед. Володька остался на обочине.
Отъехали километров десять.
— Забрать, что ли? — спрашивает Зелинский.
— Забери, — говорю.
Володя разворачивает «Колхиду».
Один костюм на всю бригаду
Чтобы попасть на водолазную станцию, надо от городка подводников пройти немного степью, преодолеть глубокую траншею со ступеньками-лунками в откосах и пробежать до самой воды по трубе. Затем, стоя в лодке, перебираешь руками натянутый над водой трос, пока не ткнешься носом или бортом лодки в гулкий понтон. Уже тянутся выловить тебя дюжие руки, а ты еще продолжаешь вспоминать все вычитанное о водолазах, чтобы не ударить перед ними в грязь лицом.
Дескать, водолазное дело — весьма древнее занятие. Еще в четвертом веке писатель Вальтурий оставил после себя, кроме своих рукописей, рисунок с изображением человека в примитивном водозащитном аппарате. Потом Юлий Цезарь… Смельчаки из его войска, надев кожаные воздушные пояса, превращались в больших рыб и незаметно
Сто лет назад в Российском морском ведомстве был издан особый приказ об отборе кандидатов в водолазы:
«Водолаз — это непременно здоровый и молодой человек с развитою грудью, свободным дыханием и без малейших признаков страданий сердца… а потому в водолазы не должны приниматься люди, подверженные частым головным болям и страдающие шумом в ушах, предрасположенные к чахотке и харкающие кровью…»
Короче. Помог мне вскарабкаться на водолазную станцию ее старшина Иван Сергеевич Галкин. Пока мои руки тонули в его широких ладонях-корытцах, мы были носом к носу, и глаза его мне запомнились. В них сквозило добродушие с несказанным монологом. Мол, мы тебе рады, смотри, слушай; глупый вопрос задашь — простим, если от живого интереса, а не от праздного любопытства.
На станции тарахтит насос. Водолазы зачищают траншею для дюкера газопровода. Траншея прячется под шестиметровой толщей мутной волжской воды, перекинутой в Малую Узень для полей Казахстана. Бурное течение выбивает почву из-под ног (водолаз во всем снаряжении весит полтораста килограммов, а под водой — четыре-пять). Шаг не так сделал — выбросит, получишь кессонную болезнь. Но ведь надо не просто шаги делать, а работать: отбойным молотком, гидромонитором, сварочным аппаратом. И к тому же работать на ощупь. Поэтому так скупы были мои новые знакомые на рассказы о красоте подводного царства.
— Мы старики, — говорит Иван Сергеевич. — Я уже трижды пенсионер — три подводных стажа пузыри пускаю. А это семь с половиной тысяч часов. Из своих пятидесяти — год под водой прожил. И друзья мои Калюжный, Ананьев, Громов — каждый около года. Все взрывники, резчики, сварщики, землекопы.
— Витя, подъем! — командует в микрофон Галкин.
Под водой Калюжный. Это для него команда. По речке пошли пузыри. Они становятся все крупнее, потом сменяются желтыми взрывами воздуха. Показывается медный шлем. По трапу наконец загрохали свинцовые башмаки. «Старики» сноровисто снимают грузы, выдергивают Калюжного из резинового скафандра. Калюжный жмурится, делает размашистые с резким торможением шаги.
— Витя, скажи товарищу, что чувствуешь, — просят Калюжного водолазы.
— Чувствую, что земля и солнце мило. Друзья вот рядом. Это самая хорошая минута.
— Ну, а когда погружаешься? — подзадоривают Калюжного.
— Ну вас, пооткровенничай с вами… — отмахивается он.
— Тоже хорошо, — говорит Галкин. — Думаешь: человек жив только на земле, а я могу и под водой жить… И все-таки, когда погружаюсь, я помню о друзьях, которые остались на понтоне и которые отвечают за мою жизнь.
— Профессия наша из самых благодарных, — включился в разговор Ананьев. — Постоянно проверяешь себя на товарищество и веришь в него, наверное, так, как в жизнь не веришь.
— Обедать пора! — Галкин спускается в лодку, принимает водолазные доспехи.
— Бережем, как генеральский мундир, — смеется. — Один костюм на всю бригаду.
Калюжный сел было за весла, но его оттеснил старшина:
— Официантке не положено. А то руки будут дрожать, суп на голову выльешь.
Они живут коммуной. Четыре кровати в опрятном вагончике, четыре фотографии по стенам. На фотографиях — он, она, маленькая она. Только у Калюжного с Галкиным не по одной, а по две дочери.