Каменный пояс, 1985
Шрифт:
Одно стремление, один порыв владеют Альбертом — на фронт!
Но «…мы все еще в лагере, маршируем, стреляем, хотя нам все это уже надоело по горло! Я начинаю опасаться, что фронта мы можем не увидеть до конца войны… Некоторые товарищи говорят: «Что ты мучаешься? Разве не известно во всем мире, что Гитлер — это еще не Германия, а Германия — не Гитлер? Что антифашистская Германия ведет упорную, требующую больших жертв борьбу против Гитлера? Разве не во всем мире известно, что она отправила своих бойцов в Испанию, чтобы сражаться против фашизма?» Я говорю себе, что все это так. Но мы не имеем права успокаивать себя до тех пор, пока последний виновник войны, последний поджигатель не будет выдан порабощенным народам и осужден их суровым и справедливым судом!»
Под этими письмами стоят даты: август, сентябрь, октябрь 41-го! Фашистские полчища рвутся к Москве. Кажется, нет силы, которая способна их задержать. Но Альберт уверен: есть такая сила! Это Красная Армия, советский народ,
До нас дошли одиннадцать писем Альберта к Клавдии. О чем бы он ни писал, это письма любящего, влюбленного. Это письма о любви к жене и к ее Родине, и ненависти к тем, кто принес его любимой и ее стране горе и страдания.
«…Я вспоминаю один наш разговор. Это было по дороге домой с первого концерта, который мы слушали вместе в городском парке в Челябинске. Тогда ты говорила о качествах, которыми должен обладать идеальный, в твоем понимании, мужчина: быть внимательным к жене, уважать, любить ее, быть опрятным в одежде и т. д.
Иногда, вспоминая нашу короткую совместную жизнь, я думаю, что многое во мне должно было тебя разочаровать. Но все же я счастлив, что мы пережили чудесные дни нашего короткого супружества, и надеюсь, что у нас еще многое впереди, когда окончится война…»
«…Я не знаю, получаешь ли ты мои письма и где ты находишься. У меня новый адрес, и только сейчас я посылаю его товарищам, которые остались на старом месте, чтобы они пересылали мне твои письма.
…Ты помнишь, как говорил Вертер: «Тот, кто познал тоску, знает, как я страдаю!» Все это относится и ко мне. Ты мне необходима вся как есть, одних писем мне мало. Но тем не менее я скучаю по твоим письмам, хочу чувствовать твою душу, мнения, мысли… Насколько я тебя знаю, ты должна чувствовать то же самое…»
В том же письме:
…«Как ты живешь? Чем занимаешься? Довольна ли своей работой? Этот вопрос, собственно, излишен, так как ты всегда довольна, когда лечишь своих больных. Есть ли у тебя свободное время, и как ты его проводишь? Поправилась ты или похудела? Ты должна регулярно питаться, а не только пробовать пищу… Пожалуйста, пиши мне чаще и больше. Я здоров, чувствую себя хорошо, ем за троих, курю за десятерых. Хотел бы побыстрее попасть на фронт, а потом через Берлин и Прагу вернуться к тебе…»
Пожалуй, ни об одном периоде жизни Альберта мы не знаем так много, как об этом — от него самого, благодаря его письмам. Он проходит военную подготовку, занимается с товарищами немецким языком, тоскует о жене, в свободные минуты читает, слушает музыку. И все это время он живет напряженной внутренней жизнью. Его личная судьба переплелась с судьбой эпохи. В эти трагические дни он ни на секунду не усомнился, не дрогнул, не потерял веры.
«…Как далеко и точно предвидел Маркс, когда говорил: «Имеются только две возможности развития человечества: социализм или варварство». В третьем поколении после нас, читая о фашистских злодеяниях, никто не поверит, что возможны были подобные вещи.
Речь сейчас идет не только о социализме в Советском Союзе. Речь идет об историческом решении вопроса, который поставил Маркс для всего человечества. И здесь можно и нужно не щадить свою жизнь. Это было бы просто преступлением.
…Ты знаешь, я люблю жизнь, люблю быть веселым, люблю шутить. Меня не мучают мысли о самоубийстве. Но в нашем деле борьба идет не на жизнь, а на смерть. «Социализм — или варварство!» Я себя причислил к социализму! Это мой долг! И свой долг мы выполним, и партию, которая нас воспитала, не опозорим…»
Только в конце ноября Альберту, наконец, удается получить адрес Клавдии. Его прислали из Челябинска. Наконец-то он может написать ей, зная, что его строки дойдут до адресата.
«…Приказа «На фронт!» мы так и не получили. Нас поставили на зимние квартиры. Не успели мы там поселиться, как меня и ряд других товарищей вызвали к комиссару бригады. После разговора о партийном прошлом и ряда военных вопросов, нам приказали снять форму, которой мы так гордились, и проходить штатскую службу в той же организации. Нас послали в специальную школу, где я и нахожусь в настоящее время…»
Из следующего письма мы узнаем, где был Альберт в самые трудные и трагические дни 41-го года. Фашистские полчища все ближе к Москве. Город объявлен на осадном положении. Все, кто может сражаться, берут в руки оружие. Уходят на фронт коммунистические батальоны. На Восток увозят женщин, детей. И в одном из таких эшелонов — Альберт и его товарищи. «Эвакуироваться!» — таков приказ; школа находилась в тылу.
«…Как мы страдали, когда покидали Москву! Мы стыдились себя, казались себе трусливыми беглецами. А то, что нам говорили люди за время долгого пути нашего эшелона, жгло нас как огонь. Это были не очень приятные и любезные вещи. Но мы должны были молчать, ни одного слова в свою защиту!
…Сейчас все это позади. Мы возвращаемся туда, где идет борьба. Только там сможем доказать, кто мы…»
«…Война принесет нам еще много неожиданностей. Мы недооцениваем фашистскую бестию и их военную машину. В том, что мы победим, я не сомневаюсь. Но победа достанется дорогой ценой. Это будет стоить человечеству целого поколения, а Советскому Союзу — многого из того, что создано за три пятилетки. Ярость охватывает меня, когда я думаю о том, сколько ценного уничтожили эти преступники. И не только в СССР, но во всех оккупированных странах, в самом немецком народе…»
«…Чем были бы мы без нашей партии, которая нас воспитала? Но каждый из нас живет также и своей личной жизнью. У нас с тобой это почти привело к семье. Я говорю — почти, хотя мы официально считаемся семьей. Иногда я спрашиваю себя, не было ли это коротким прекрасным сном? Действительно, вместе мы провели только десять дней. А все, что было раньше и позднее, — это встречи любящих людей на несколько часов.
Ах, Клавдия, как я тоскую о тебе, о нашей совместной жизни! Когда это станет возможным? Спрашивать об этом — значит, задавать два вопроса: когда мы победим, и доживем ли мы с тобой до победы? Но будь уверена, что ты скорее станешь вдовой героя, чем женой труса…»
«…Самое замечательное — это большая победа под Москвой, под Ленинградом и Ростовом… Как это действует на население в Германии, ты даже не можешь себе представить. Нацисты пытаются скрывать правду, но она проникает в страну через тысячи каналов…
Мои друзья, которые работают в лагерях для военнопленных, сообщают интереснейшие вещи. Коричневый туман постепенно рассеивается. И чем сильнее бьется Красная Армия, тем сильнее этот процесс «по ту сторону»…
«…Здорова ли ты? Довольна ли ты своей работой? Какое у тебя окружение? Есть ли у тебя возможность совершенствоваться в своей профессии? Как у тебя с занятиями по хирургии? Думаешь ли ты хоть немного обо мне, или у тебя для этого нет времени?..»
«…Сердечно благодарю тебя, дорогая, за фото. Ты поправилась, товарищ капитан! Теперь я верю, что ты здорова и чувствуешь себя неплохо. Ты выглядишь очень мило в своей форме, товарищ капитан, очень мило!..»
(Через 33 года этот снимок покажут в Берлине младшему брату Альберта, Вернеру, и он напишет Клавдии: «Мне показали твою фотографию, на которой ты снята в военной форме. У тебя на ней очень суровый вид…»)
«…Ты спрашиваешь, почему я не уверен в нашей встрече после войны? Лишь потому, что война требует борьбы, жертв, что на войне можно погибнуть.
Ты знаешь — я не боюсь умереть за свои убеждения. Ты знаешь, как я люблю жизнь, борьбу. Но я пытаюсь учесть все, что может со мной случиться. И ясно, что если на фронте находятся двое, погибнуть может кто-нибудь один из них.
Мы оба в армии, хотя пока еще не на переднем крае. Но завтра это непременно будет, и мы оба готовы выполнить любое задание партии. А в такие моменты невозможно думать о своей личной безопасности или безопасности своей семьи. В этом, насколько я тебя знаю, мы едины. Только это, только это занимает мои мысли. Такую разлуку я считаю возможной. Но я никогда не думал, что наша победа разлучит нас…»
«…Сегодня утром мне сообщили, чтобы я был готов к отъезду. Завтра, самое позднее — послезавтра я уезжаю. Подробностей я еще не знаю, а если бы и знал, то, конечно, не мог бы тебе ничего сообщить. Одно ясно — обратной дороги нет! Теперь — только вперед! Когда ты получишь это письмо, я буду уже в пути…»
Альберт много думает о судьбе немецкого народа, внимательно следит за сообщениями о том, что происходит в германской армии, в ее тылу, в самой Германии, в оккупированной Европе.
Подтверждение своим мыслям он находит в «Правде», где опубликовано обращение германской компартии к немецкому народу.
Получив от Клавдии письмо, написанное в годовщину их свадьбы, Альберт думает о том, как складывается его личная жизнь. Почти десять лет он не видел родных и ничего не знает об их судьбе.
«За это время трудной борьбы я забыл дни рождения отца и матери, — пишет он Клавдии. — Но годовщина нашей свадьбы прошла у меня по-другому. Как и тебя, меня охватили воспоминания о коротких днях нашей совместной жизни. И некоторые разговоры, споры, которые мы вели в те дни, заново пронеслись в моей памяти…»
«…Ты опять изучаешь новый язык — азербайджанский, чтобы говорить с ранеными бойцами на их родном языке. Им это будет приятно. Такое внимание особенно приятно больному человеку. Есть у этого и политический смысл, если учесть, с каким озлоблением проповедуется расовая ненависть по другую сторону фронта. Достаточно ли мы делали, чтобы убедить, что мы глубоко интернациональны? За последнее время меня тоже коснулись подобные переживания…»
Однажды, когда Альберт в военной форме ехал в метро, к нему обратился с вопросом командир Красной Армии. Услышав ответ, насторожился:
— Кто вы?
— Я немец.
— Немец? Из Поволжья?
«…Он был очень удивлен, узнав, что я — немец, да еще из Германии. «Но разве могут они быть в Красной Армии?» — спросил он с недоумением, глядя на мою форму. Еще больше его изумили мои слова, что моя ответственность перед советской властью намного больше, чем у любого красноармейца, так как трое моих братьев, по всей вероятности, мобилизованы и воюют против нас. Во всяком случае, к нам они еще не перешли, хотя, по всей вероятности, они знают, что я здесь».