Каменный пояс, 1985

Рыбин Анатолий Гаврилович

(Макс Хесслер погиб под Ленинградом, Герхард — во Франции, под Шербургом. Младший брат, Вернер, попал в плен под Кенигсбергом. Вернувшись на родину, он снова поселился в Бургштадте, вступил в Социалистическую единую партию Германии, ведет активную работу в обществе дружбы с Советским Союзом.)

В письмах Альберт как бы продолжает давние разговоры с Клавдией. Он знает, что она очень любит поэзию.

«Недавно, — пишет он, — я прочел стихотворение Эжена Потье, автора «Интернационала». Оно называется «Пропаганда песни!» и написано в 1848 году. Прочти его, и ты поймешь, какую задачу в период борьбы

я предъявляю к поэзии в первую очередь. Только после победы созерцательная, спокойная, упоительная поэзия займет свое место. Первая — это боевая песня, а вторая — медицина, которая залечивает нанесенные раны. Нужны обе поэзии, однако в разных обстоятельствах…»

«…Не обижайся, любимая, что политика занимает большое место в моих письмах, и так мало — личные дела. Может быть, тебе покажется, что все это по отношению к тебе бессердечно, но это не так. Я все время думаю о том, что когда общество, в котором мы живем, мучается, страдает народ, когда молодые, цветущие люди проливают свою кровь, мы должны быть в их рядах, всем своим сердцем, мыслями, всеми фибрами своей души. Только в этом случае, дорогая, мы будем иметь право вместе с победителями на счастье и радость…»

До встречи — в Берлине

От этих московских дней сохранилась фотография Альберта.

«Для тебя, дорогая, я даже немного улыбаюсь, хотя дыра в зубах мешает этому. Я не хотел бы иметь особых примет в приказе об аресте, но мне кажется, что я так и не успею собраться к зубному слесарю».

Тон письма шутливый, но Клавдия хорошо понимала, что он имел в виду. Жизнь его подчинилась строжайшим правилам конспирации. Даже письма Альберту она посылала по указанному им адресу на имя Феди Сафонова. Но однажды Клавдия не удержалась и правила эти нарушила. Как это произошло, мы узнаем из письма Альберта.

«Я сижу и работаю. Вдруг стучат в дверь. Кроме Рихарда, которого ты знаешь, в эту квартиру никто не приходит. Поэтому я был очень удивлен, увидев перед собой совершенно незнакомого командира. К тому же он спросил Альберта. А потом я увидел в его руках письмо и сразу узнал твой почерк. Понемногу я начал соображать. Быстро закончил срочный телефонный разговор, и у меня еще осталось немного времени для беседы. К сожалению, гость рассказал немного. Он очень спешил и вскоре оставил меня наедине с моими мыслями. Но я был рад и этому. Ведь этот человек был вместе с тобой, знал, как вы там живете и работаете, видел и слышал тебя.

После его ухода я прочел твое письмо. Оно напомнило мне о том хорошем, что мы пережили вместе, и обещало много прекрасного в будущем. Мною овладели мечты, а ты знаешь, что я не очень-то романтичен. И только работа вернула меня снова к действительности. Но слова и мысли этого письма звучат во мне до сих пор.

…Хорошо любить и знать, что на эту любовь полностью отвечают».

Из писем Альберта мы узнаем, что по вечерам он иногда ходил в кино, в театр, был в зале имени Чайковского на концерте украинского народного искусства. Читал все, что попадало под руку: «Одиссею», «Мое детство» Мартина Андерсена-Нексё, «Ярмарку» Шолом-Алейхема, Горького…

Альберт пишет Клавдии о товарищах, которых она знала в Челябинске:

«Герман шлет тебе привет. Он живет так же, как и я — ожиданием. Игнац с двумя своими земляками — в чешском легионе. Когда он встретится с фашистами, им не поздоровится. У них на совести его отец, мать и брат с сестрой. В Испании он показал себя храбрым бойцом…»

Поздравляет Клавдию с вступлением в партию:

«…помни Ленина и Дзержинского: это для нас образец и пример…»

Кончается июль. Идет жаркое и очень трудное для страны лето 42-го года. У репродукторов люди с суровыми лицами слушают скупые сообщения Совинформбюро: обстановка на Юге грозная. Пройдет еще полтора — два месяца, и в сводках появится слово «Сталинград».

В один из последних дней июля из Москвы ушло письмо на Дальний Восток:

«…я люблю тебя сейчас еще больше, чем прежде. И прошу простить меня за все твои неприятности и страдания… Для меня наступает такое время, когда всякая переписка будет просто исключена…»

В эти дни Гейнц Гофман случайно встретил того, кого он знал в Ленинской школе и в Испании как Оскара.

Оба обрадовались встрече, вспомнили первую ночь в Фигерасе, бой под Утанде, погибших товарищей.

— А госпиталь в Обоне помнишь?

— Помню. И многое другое.

…На московской улице обнялись двое молодых мужчин. Так прощались перед отъездом на фронт, не зная, когда встретятся снова и встретятся ли вообще.

— Завтра я отправляюсь на задание, — сказал один из них. — Будь здоров, Гейнц, и не забудь: мы встретимся в Берлине!

Через много лет министр национальной обороны ГДР, генерал армии Гейнц Гофман вспомнит эту встречу и напишет о ней в Челябинск.

Радист „Красной капеллы“

В августе 1942 года берлинцы привыкли читать в сводках о победном продвижении вермахта в донских степях. Обстановка на Западе тоже не сулила никаких серьезных неприятностей третьему рейху.

В один из таких дней стройный молодой офицер в форме обер-лейтенанта ВВС ехал в Темпельгоф, чтобы навестить своего друга, скульптора Курта Шумахера.

Офицера звали Харро Шульце-Бойзен. У сослуживцев были все основания считать его баловнем судьбы. Аристократическое происхождение. Обаятельная внешность. Красавица жена. И, наконец, ему покровительствовал сам Геринг. Именно рейхсмаршал помог Шульце-Бойзену поступить в Министерство военно-воздушных сил и открыл ему доступ к секретной работе. Геринг был у него свидетелем на свадьбе и, как рассказывали, охотно посещал музыкальные вечера матери жены Шульце-Бойзена, своей соседки по имению графини Торы.

И только близким друзьям и единомышленникам блестящего офицера известно о том, что всю его жизнь пронизывает одна мысль, одна страсть — ненависть к нацизму, к гитлеровской тирании.

Еще в студенческие годы потомок адмирала Тирпица редактировал антинацистский журнал «Гегнер» («Противник»). Брошенный после захвата власти фашистами в «дикий концлагерь», он был зверски избит и видел смерть товарища. Чудом выйдя на свободу, Харро сказал: «Свою месть я положил на лед!»

У него был личный счет к фашизму.