Каменный пояс, 1988
Шрифт:
Так почему же мы восторгаемся любованием луной в Японии, с восхищением смотрим фильм о нашем же празднике в славянской Болгарии, и почему так не по-хорошему забываем свой? Ведь мы обворовали себя или позволили обворовать. И это серьезная потеря, если подумать, чем заполняется она?
Но в березах, которые и напомнили мне, наверное, куличи, мой праздник любования солнцем начался. И что такое? Мерещится, что ли? Вон, у березы, лежит будто пунцовое яичко? Нет — это, оказывается, гриб такой с пунцовой и вогнутой, как овальное блюдце, шляпкой. Рядом еще один, пережатый надвое хворостинкой и от этого — ну совершенный поцелуй, ну, то есть, вернее, губы страстной такой женщины. Я только шагнул к нему — и вздрогнул от тяжкого со всхлипом вздоха. Еще шаг, и еще — всхлип и вздох. Пятно снега, похожее на тонкое облако, на глазах превращалось в полую воду и даже от легкого моего шага со вздохом отпускало ее течь поверху к ручьям. Эту воду издали не увидишь. Вот бьет в глаза искрами зелени прогретая поляна за березами, подойдешь — каждая ростом с еловую иглу травинка — по горло в неслышной воде. Эта вода, только что сотворенная солнцем, творит ручьи. Они уже бегут по колеям пересекающей поляну дороги, два тихих ручья, и не видно даже, куда бегут, по пути со мной или от меня? Посредине поляны они, по-младенчески лопоча, сплетаются вместе и скользят вниз, чтоб пропасть в ручьях лохматых, страстно чего-то бормочущих. Эти все безоглядней, то бросаясь водопадом с обрыва, то яростно буравя мощные корни ольхи, рвутся к самой реке. А та уж с диким пением и визгом мчится, плещется дымной и светлой водой, мелькают ее сильные русалочьи руки, играя выбрасывают на плесы павшие деревья, подрывают постылые берега. Блещут в солнечных пятнах ее жемчужные зубы и пенистые волосы, и шумными объятиями и смехом встречает она каждый новый ручей… Радуется река-русалка, короткой своей юности не жалея, не может быть она долгой.
«Как восьмое чудо света появляется трава», — написала одна поэтесса. Как чудо — она права, а вот появляется — это слабо сказано. Как расталкивает она тугую землю? Как вырывается из-под тяжелой, слежавшейся листвы? То иглами прошивает истаявший сугроб, то блестит плоскими лезвиями сабель, торчит победно наконечниками копий или мерцает отточенными сверлами. Эти ростки, возможно, и надоумили нас, как делать шила и гарпуны, мечи и наконечники стрел. Но как украшает себя трава уже под солнцем! Ворсистые листочки улавливают росу, и получается подобие зерни и скани, а то и вовсе брильянтовой броши или бисерного шитья. Она, конечно, подучила наших женщин украшаться. Она и, может быть, вот эта лягушачья икра, что сверкает в луже связкой хрустальных бус. Точно так оно и есть. Ведь в эти дни играющего солнца взгляд человека, наскучав зимой, особенно цепок.
Совсем я забыл о сморчках, набредая на эти подробности праздника, но вспомнил о них, когда дорога полезла вверх и сжали ее вязы и молодые осины. Я удивился, что и вверх мне идти легко, как по склону, только земля чуть колебалась под ногами, завздыхали опять лохмотья снега. Смешанный с вязами лесок на взгорке был небольшим, даже крохотным. Я окинул его взором сразу весь — и ничего, кроме чистой, вымытой талой водой листвы, не увидел. И понял: орлиные приемы тут не годятся, и стал рассматривать листву более заботливо. Я довольно долго ее рассматривал, пока не начал меня раздражать, будто соринка в глазу, комочек земли на белом лоскуте снега. Почему он собственно меня раздражал? А, ну да! Откуда он тут взялся? Я на сапогах ничего не принес, а тут — одна листва да снег кольцами вокруг деревьев. Откуда тут такой, будто пальцами слепленный комочек земли. Я, сторонний человек сказал бы, вылупил глаза и, не веря этим глазам, подкрался к нему. Это был он. Такой, действительно, комочек величиной с грецкий орех и в таких же, как орех, извилинах. Только что он не делился на два полушария и был очень интересного серо-коричнево-зеленоватого и немного еще оливкового цвета. Я отделил его от земли, в снегу осталась дырка, и взял, как птенца, в ладонь. Ножка вся пока еще в прихотливо сморщенной шляпке, упругий, плотный, напоминающий именно орех, гриб. Конечно, я сообразил, что это совсем еще юный сморчок. Я рассек его надвое. Короткая, как пуля, кремовая ножка оказалась почти полой, а шляпка изнутри гладкой и голубоватой, будто мраморной. И как чисто, по-грибному он пах, и это ведь сразу почти после зимы. Эх, сплясать, что ли? Но только хотел я шагнуть — и замер. Под самым сапогом я увидел второй гриб — покрупнее, у него уже и ножка на палец выглядывала, и в метре от него — третий. Видно, глаза уже научились различать их прихотливые шляпки… Да. В основном тут осины, и надо, значит, искать осинник с не поврежденной скотом лиственной подстилкой. И с пригорка я видел такой осинник, просторный, с чистыми зеленовато-голубыми стволами и растворенными в небе верхушками. Отсюда чувствовалось, как он обширен, как прогрело его солнце, и у меня засвербило в носу от желания тотчас оказаться там. Пришлось переходить вброд ледяной, взбесившийся приток Елшанки, но, и разуваясь и обуваясь на том берегу, я не упускал из виду прекрасные осиновые стволы. Это было сморчковое царство. Горьковатый запах осин мешался тут с грибным запахом. Я сразу же начал находить их и убедился, что редко сморчок растет в одиночестве. Рядом в метре или полутора обязательно торчит еще один, а там и третий. То есть, как и большинство грибов, они лезут на свет дорожками, но предпочитают не скучиваться, и дорожки у них — удивительно прихотливые. То мне казалось, что они идут с севера на юг, то, взглянув в сторону, я обнаруживал, что грибочки сделали ход конем, а вот, скажем, дорожка напротив пошла с востока на запад и закрутила вдруг такую виньетку, что хоть срисовывай. И я сделал открытие: сморчки растут по ходу талой воды. Во всяком случае пути их так же прихотливы и непредсказуемы. И прелесть в том, что все, как ни старайся, я понял, не соберешь. Сколько раз поклонишься задравшемуся палому листу, горбом выпирающему из земли борщевнику, кусочку коры. Однажды я попытался даже срезать задремавшую в солнечном блике мышь, и не сразу понял, отчего это гриб вдруг побежал. Сколько раз, ступая вперед, отдергиваешь ногу и валишься набок, потому что наступать собрался на сморчок и на самый причем дородный в твоем сборе. А как обидно бывает, если наступишь и вздыхаешь потом над ним, расплющенным в лепешку, а он, вместо крика, отчаянно, на весь лес пахнет непревзойденной лесной жарехой. Сколько раз, отдыхая, тупо глядишь на гриб секунд тридцать пять, пока не дойдет: ах, ну да, вот он стоит. Удивительно, как совпадает их цвет с окраской листвы, коры осин, опавших сухих веток. Их краски гриб, кажется, вбирает в себя. Да и форма у них тоже. Присмотришься вроде к тем же орешкам (они называются сморчковыми шапочками), а тут начинают попадаться такие увесистые — мешочками (сморчки съедобные), а на одном прогретом склоне мне попадалось штук пятнадцать на высоких уже ножках, в совершенно конических и ажурных шляпках, ну как на картинке, только все-таки лучше.
Иной мой собеседник улыбнется на все эти вздохи и скажет: «Ладно уж, Владимир Иванович, вам заливать. Собирал я их, сморчки, и ничего такого трудного в этом нет. Приехали. В лесу светло, травы никакой, а они торчат и торчат на длинных, не у каждого палец такой найдется, ножках. И ножка эта — кремово-белая тотчас гриб выдает. Так что — час и двухведерная корзина полна…»
И я отвечу ему: «Да! Верю. Верю тебе, как себе, дорогой коллега. Но собирал ты грибы, скорее всего, не сам, а привез тебя друг и указал: «Бери! Вот они!» И, главное, время было не первых дней тепла и таянья, а когда снега в лесу уже нет совсем и сморчки эти действительно торчат на ножках, но частенько высохшие в сеточку (одна ножка и осталась). А те, что не высохли, вполне могут оказаться червивыми. Обидно это как! Вроде чудный снаружи гриб, а снимешь шляпку и на: будто посыпана мраморная изнанка пеплом, но «пепел» этот шевелится и проел уже местами гриб насквозь. Но бывает, и хорошо соберешь этих переростков, все бывает».
Под конец стали мне попадаться какие-то удивительно крупные и мясистые грибы, я невольно встряхивал каждый на ладони. И так они часто росли, что я долго кружил на одном месте вокруг корзины. Похоже, лес одаривал меня в честь праздника. Да, конечно, одаривал, иначе почему же я вдруг увидел девять сморчков совершенно небывалого золотисто-медового цвета. Именно сразу все девять увидел, в том-то и штука!
Я перестал собирать грибы, потому что просто устал. Сел на упавшее дерево и услышал, будто шелестит, стекая по стволам, солнечный свет. Свет или не свет, но звук был такой легкий, незнакомый шорох, наверное, это все-таки трескались почки. Нежданно, но почему-то не заставив даже вздрогнуть, надо мной прозвенел тройной журавлиный крик. Я поднял голову и сквозь голые вершины увидел двух медленно танцующих в небе птиц. Они кружились и окликали друг друга так проникновенно, что схватывало за сердце. Я уверен, у себя в небе они испытывали такое высокое и полное счастье, что страх потерять его превращался в острую боль — все это есть в их крике, понятном и человеку. И хотя я был переполнен всем виденным в этот день, но резануло меня вдруг, что я тут совсем один. И заспешил домой.
XVIII
Нет, какой праздник у меня получился! Он будто бы даже явился заменой тому детскому сну. Я даже стал вдруг надеяться, что сон вернется. Да… нет, не вернется. Детский сон ушел совсем, потому что бабаня моя умерла и спилили яблоню-дичку, которая цвела у нее во дворе. Да и двора ее теперь нет на свете. Что ж, радоваться бы замене, но тревога, понимаете, сосет! Нужно ведь, чтобы Праздник Любования Солнцем повторялся для меня и для вас и для наших мальчиков и девочек — каждой будущей весной. А для этого нужно, чтоб жива была речка Елшанка и ее ольхи, ее черемухи и вязы, осинники и березняки Я знаю, что подобные слова говорятся часто, так часто, что тревоги-то и не вызывают.
Вкопан, скажем, при входе в лес легкомысленный щит «Берегите зеленого друга» (о дружбе ли должна идти речь?), и мы успокаиваемся, раз есть щит, то и порядок, хотя, там, где есть такой щит, — лес, напротив, со скотской планомерностью губится. «Берегите зеленого друга» — к чертям собачьим этот призыв! Человек должен верить: если ранит он божественную березу в конце апреля, то истекает она жемчужной кровью и душой, родственной человеческой. В том березняке, откуда начался мой праздник, я видел еще и восемь обреченных на медленное усыхание берез. Некто широким кольцом снял с них кору на высоте среднего человеческого роста. Этот среднего роста человек (сокращенно — С.Р.Ч.) вероятно, напевал что-нибудь про русскую березу и не слышал, как береза эта кричала под его ножом, соловей, чтоб его… Я и сейчас вижу обнаженную маслянистую плоть дерева и думаю: ну зачем ему береста? Видно, любит все русское — то есть а ля рюсс. Сделает, видно, из нее туесок размером с полведерник, а как же — кору на такой снял, и поставит его на полку рядом с дымковской игрушкой — замечательно будет, трогательно.
Нашему предку славянину береста нужна была как воздух. Для посуды, для письма, для березового вара. Куда богаче были его леса, и все же снимал он бересту с поваленного для дела дерева. И если уж приспичило снять с живого, то не кольцом, а окном. Он верил, что не похвалит его леший за погубленное зря дерево. Да и само дерево для него — существо! Не думайте, древняя песенка «Я пойду, пойду, погуляю» — о березе, которую решили заломать ради трех гудочков. Это о девушке, которую решил покорить и сосватать молодец. Ну а наш С.Р.Ч. от всех этих суеверий свободен, он материалист. Но хреновый, видимо, хороший-то материалист должен знать, что, обнажая нежный камбий, таинственную ткань, благодаря которой растет дерево вширь, рассекая сосуды, по которым движется сок весной, он убивает не просто, а как садист. К тому же немало мы леса свели, чтобы сделать кастрюли, вот и пользоваться надо ими, права у нас нет на туесок.
Ловким движением ножа он приблизил тот момент, когда природа уже не сможет дарить нам праздники. Такой момент возможен. Возможно, что мы ничего не сохраним, ибо С.Р.Ч. не одинок. Их много, иные и листа с дерева не сорвали, всю жизнь гуляя по асфальтовым лугам, в рощах из стекла и бетона. Но они поворачивают реки, рвутся к нефти в Бузулукском бору, запахивают родники и травят Байкал — и все это, тихим мановением подмахнув очередной проект.
Эти ядовитые мысли мелькнули у меня в один миг, когда я шел нагруженный сморчками по Алмалинской дороге. Я тогда запретил их себе ради праздника, а сейчас просто удивляюсь, как долго приходится их распутывать. Я шел. Впереди должен был показаться осинник в лощине, тот, что показал мне лось, помните? Но прежде я увидел на дороге громадную бочку на полозьях. В такой могли бы жить все известные истории Диогены. Сейчас в таких бочках греются зимой лесорубы, народ философствующий редко. И все стало понятно. Осинника моего больше нет. Он снят подчистую. Земля на вырубке и вокруг искорежена гусеничной техникой, молодая березовая поросль по краю дороги вывернута корнями вверх, все завалено сучьями, брошенными тут гнить. Их, ей богу, хватило бы на горы бумаги, для того, чтобы напечатать меня и всех нас, так называемых «начинающих», которым ее все не хватает. Но сучья будут гнить тут в лучшем случае собранные в кучу. В отличие от Японии (где умеют любоваться луной) у нас не умеют перерабатывать их.
Господи, изнасилованная просто земля… Ну, что же, нужна, нужна осина — это скороспелое дерево, дерево будущего, как говорят сейчас лесоводы. И сучья, бог с ними, их переработает природа сама, но вот ведь беда — на этом муки вырубленного леса не кончились. Когда пойдет в рост самосевная осина (ведь миллионы семян лежат в этой земле, дожидаясь своего луча солнца), когда молодая поросль вытянется в рост С.Р.Ч., снова придут сюда стальные кони и начнут резать, давить и дробить ее, дабы посадить сосну. Вроде бы стоит, а? Заменить осину красным лесом? Но вот я прошел ближе к Елшанке, вот на месте осинника растет она, посаженная лет восемь назад. Страшное зрелище. Каждое деревце — колчелапый, сохлый уродец с нездоровой рыжей хвоей и рыхлой древесиной. Плохо сосне на этих слишком жирных, что ли, для нее почвах. И все об этом знают. И директор лесхоза знает.