Каменный пояс, 1988
Шрифт:
Уважаемых казаков на хуторе было трое. Кроме самого Петра Андреева доверием пользовались Фома Акулинин и Филипп Баранников. Знала и слушала их даже и сама станица Красноуфимская. Сейчас же оба они, без приглашения, пришли к андреевскому дому.
Разговор с подпоручиком получился коротким.
— Большие выгоды дает новым форпостам атаман всех казаков, наш царь-батюшка. Переедете на Илек — не продешевите, — принялся уговаривать офицер, сам сроду не видевший ни реки, ни вообще уральской степи.
— Своими служивыми
Наутро хутор поднял сухой барабанный бой, словно тысяча окрестных дятлов разом решила проверить ловкость клювов. Казаки собирались вяло, за многими посылали. Казачки облепили заборы, торчали за ними всю предрешенную процедуру зачитывания воинских артикулов, параграфов уставов, повелений. Над маленьким хутором гремели длинные титулы подписавшихся и распорядившихся. Всех тех, кому красноуфимцы ответили «нет». На смену прапорщику влез на телегу рыжеусый капрал. Выкрикивая с бумаги фамилии, вызвал до единого мужское служилое население хутора.
Вдоль улицы лежали накатанные солдатами бревна. Перед каждым стояло солдата по два-три. Подходя к ближнему, казаки протягивали захваченные из дома кнуты. Потом, подложив под грудь снятые загодя рубахи, ложились на бревна. Стерпев вразумляющее число ударов, вставали, хмуро глядя под ноги, шли до телеги, рычали имена. Кинув взгляд на спину, капрал ставил против очередного крестик.
Отпоротые расходились по домам пороть баб. Заборы давно очистились, казачек ровно сдуло — казаки не простили б им своего позора. Лишь мальчишки один за другим бегали расшептывать матерям, как испороли тятю.
Солдаты работали равнодушно. Кто сам не сведался еще с палкой, того она ждала. С этим в казарме свыкались быстро. Только руководивший наказанием прапорщик, начавший службу в люльке, придя в азарт, строго следил за должным взмахом кнутодержащих рук.
У одного из бревен он приостановился.
— Как опускаешь?! Гладишь, пастуший сын! Жалеешь?! — вырвав кнут, прапорщик отвернул кнутовищем лицо солдата. Даже казак поморщился, услыша сыгравший о скулу плотный ольховый черенок.
— Горячо ложит, ва-аше благородие… не сомневайтесь, — приподняв голову, уверил он.
Но заступничество только распалило. Офицер готов был растянуть на бревне заместо казака вызвавшего гнев солдата.
— Позвольте спробовать? — замешался в горячку Никифор Фролов. — Дурак, ей-ей дурак! — сторонясь прапорщика, ругнул он солдата. — Оно под шинель запихали тебя не чужие горбы править… По чужим станешь страдать — свой наживешь до срока. Свыкайся, Федя, а то обдерут в другой раз. Теперьча подвинься, — поплевав на ладони, Никифор отступил ли шаг, примерился. — Ну, что, хуторянин, встретимся?
Казак отвернулся, широко раздувая ноздри, потянул от сруба смоляной сосновый дух.
— Плати, ирод.
От плеча ожег денщик казачью спину. Оглянулся на прапорщика. Тот не скрыл довольства. Отломив десятую плеть, Никифор подивился злой силе, с какой терпел казак тяжелую его руку. Никифор уважал упрямых за дело людей и сбавил удары. Почувствовав это, казак скосил на него красный от лопнувших сосудиков глаз.
— Устал… служилый?
— Скучно с тобой.
Едва прапорщик ушел, Никифор отшвырнул кнут, подступил к растерявшемуся Федору, больно сжал локоть.
— Запомни хоть его, чучело.
Казак не поднимался. Двое солдат, ухватив за подмышки, отволокли его в тень ближнего забора. В сторонке присел на корточки Федор…
Две недели стояли солдаты на хуторе. Тамарский затосковал. Попробовал прижать в сенях хозяйскую дочь — только больно ударился о перегородку. Казак хворал. Дубленая кожа удержала сыромятину кнута, но внутрях что-то перехлестнулось. Наконец прискакал верховой, привез пакет. Властью начальника штаба корпуса команда, вверенная подпоручику, в составе других войск, отзывалась в летний лагерь под Оренбург.
3
При урочище Беликов Ерик с 1811 года находится кордонная стража: зимний наряд сменяет летний, наряжаемый в мае, в очередь подпирает спину усталому зимнему, прикрывая проползающие фуры с солью и новую границу России. Казачьим форпостам полагались леса. Первому форпосту, Гаю, определили лес в десяти верстах. Землемер, вычитав из слепой ведомости цифры обмера, маранул на карту клок леса, ранее записанный за Соляным Промыслом. Но лес этот, по отдаленности от Илецкой Защиты, безнадзорился и киргиз-кайсаками был почти истреблен. Вот и шутковали казаки, возвращаясь по родным станицам: «Изоби-иль-ный! Куды богатства! Рази змеев обильно».
Озаботиться с устройством временно наряжаемые не спешили. Прокопали ровик, ободом стянув форпост. По насыпи, в рост казака, пустили плетень. Себе состроили крытые корой сараи. Лошадей завели в таковые ж конюшни. К студеным дням выделали двенадцать землянок. Казаки последнего наряда затопили саманную баню.
Один из них, двадцатидвухлетний Кирилл Колокольцев, вывозящий с товарищами лес, поотстал. А когда, отбросив ворот тулупа, осмотрелся округ, по густеющему над головой небу понял — жди скорый буран.
Упруго гнало с севера. Поднимающаяся низовая, выдувая снежинки прошлого снега, уже сокрыла горизонт, оставя виду саженей на сто. Пройдясь вожжами по спине коня, Кирилл дал натянуться постромкам. Упрямый, мотнув головой, завернул на снеговое целье. Затащив дровни на бугор, скривил их так, что съехавшие бревна сломили копыла, а сам Кирилл едва успел отскочить. Но конь, уже спокойный и довольный, рывком стянул на снег полозья грозивших завалиться дровен.
— Эх ты, Упрямый! Хотя ж маленько осталось, а гляди, закрутит — не дотащимся.