Каменный пояс, 1988
Шрифт:
— Будто на коленках стоят, — с укором бросил Ефим Чигвинцев, работящий красноуфимский казак, дюжиной ударов валивший могучую ель, что стиснули родную, покинутую станицу.
Привыкшие к просторным, рубленым избам, красноуфимцы с презрением оглядывали мазанки, в которых, по их мнению, и скотина, если ее привести, и мычать откажется, а не то что телиться.
— Так ведь это небо у нас одно, а земля разна, — заступился провожатый — вахтер провиантских складов отставной унтер Григорий Епанешников. — Меня-то солдатом проводило, и у вас был, знаю. Сюда закатило, и сроднился, как видеть можете, со степной сторонкой. А вот примечаю: и вашим братом стали в бабки играть?
— Тут у вас, плюнешь — высохнет, не долетит!
— А ты, Фома Фомич, вон ейную чуду горбатую упрось. Она харкнет, что ведром окатит! — пошутил казак на красивом долгоногом скакуне, выставя палец в лежащих на пустырьке верблюдов.
— Насчет жары будте спокойны. Это летом знойно а зимой колотун! — пообещал Епанешников.
— Все одно, старик, свой морозец ближе к коже, — мягко ответил Чигвинцев.
Несмотря ни на что, красноуфимцы продолжали считать прибытие на Илек походом и располагали, отслужив кордонную службу, вернуться домой «Обойдется», — мы слил каждый из них.
Минуя солдатские казармы, обогнув строящуюся церковь, прибывшие увидели поджидающее их начальство «Обойдется», — продолжали думать они. Здесь же, подле горкой складенного кирпича, расположилось с десяток бухарцев
— Тьфу, рожи! — выругался казак, что, слезая с коня заскочил ногой на расстеленный ковер, чем вызвал брань, ни одного слова которой было не понять, а значит, и не было возможности ответить.
Многие казаки скашивали глаза с начальства на верблюдов, которых впервые увидели в Оренбурге.
— Время подоспеет — ордынцев тут, что ромашек на лугу. К осени, когда, значит, скотина нагуляет, рассядутся, занавозят — дыхнуть за версту бежи. Будто сквозняком их надувает. Эти годы они крохи нам сметают, запаршивело у них чегой-то, а прежде, особенно стариков послушать, тьмущую ораву пригоняли, хоть всю кавалерию на киргизских лошадок сажай. А в самую нужду, когда, стало быть, за французом скакать нужда пришла — у них шиш.
Епанешникову стало грустно. Он никак не ожидал, что разговор выведет его на больную стезю.
— Ну, казаки, привел я вас, а теперь прощайте.
Но уйти Епанешников не ушел. Встал в отдальке, осмотрелся.
Полагая, что их не ждут, красноуфимцы ошибались. На запечатанном солдатскими подкованными сапогами плацу и в двух перехлестках улочек занимались шагистикой гарнизонные солдаты. Случайно ружья у них были заряжены, а капралы больше поглядывали на кучку офицеров возле комендантского дома и приближающихся казаков, чем на марширующих. Солдаты понимали, что сегодня вывели их не носок тянуть.
— С прибытием, господа казаки! — вставая на ступеньку повыше, приветствовал останавливающихся красноуфимцев остроносый есаул. — Тяжело прощаться с родным домом, тяжеле оставить мать с отцом на зарастающем бурьяном погосте… Тяжелый камень лег вам на душу, но… Но такова уж казачья доля! И знаю я, что не так страшен черт, как его малюют! Я командую Новоилецкой линией, такой же природный казак, как и вы, и хитрить перед вами не стану. Попервой позадыхаетесь, похватаете ртом воздух, вспоминая свою лесную жизнь, но чинить вам разорение мне не с руки, и я думаю, извернетесь дышать степным простором.
— Раз казак, так должен знать, что мы не на печи вылеживаемся. С французом скольким нашим воронье глаза поклевало? Вдов какой силой сюда потянешь? — грубо возразили от красноуфимцев.
— Шутошное дело, через край тащить.
— Открою еще, — начал Аржанухин, не обращая внимания на возбуждающихся казаков, — по постановлению Комитета Министров все земли Красноуфимской станицы переданы в казну, в ведение Пермской казенной палаты. А каждой семье будет выдана на обзаведение хозяйством достаточная сумма, сразу после жеребьевки.
— А мы не желаем расщепляться! Одной станицей жили и нынчи теряться без надобности, — противились красноуфимцы.
— Сеют по зернышку, а колосится поле! Едина Новоилецкая! — гордый вид есаула как бы олицетворял всю линию. — Форпосты расположены рядком, хозяйствовать сподручно, а в гости ходить — не за семь верст киселя хлебать — под бок. Итак подходи, ставь роспись!
Красноуфимцы задвигались. Кони, удерживаемые в поводьях, заволновались, встали на дыбы. Казаки стягивались к видимому только им центру, от которого, напитанные, начинали бурлить с удвоенной силой.
— Коней, коней-то надобно было поотбить! Как сейчас в седла? — прошипел в ухо коменданта Илецкой Защиты майора Юлова стоящий здесь же, на крыльце, подполковник Струков, управляющий Соляным Промыслом и главный зачинщик заселения Илека.
Комендант махнул снятой с руки перчаткой. Солдаты замерли на полшаге, начали перестроения.
— Подходите смелее. Еще надо на ночлег разместиться, — торопил красноуфимцев Аржанухин.
Под ухмылками солдат казаки пододвинулись к столу. Писарь записывал фамилию, казак ставил свой крест, бумажку закатывали и кидали в шапку. Несколько бумажек опустили без всяких крючков — заскорузлые пальцы никак не ухватывали тонюсенькое перышко.
На ночь красноуфимцев развели по защитининским казакам. Пусть-ка порасспросят, примерятся. Остатних разбросали по прочим обывательским домам.
Ефиму Чигвинцеву и Фоме Акулинину указали встать на двор к Епанешникову.
— Перины не пложу, а двор не загадите… Проходите. На улице стоять — на хозяина тень наводить. — Григорий распер ворота, подождал, пока казаки заведут коней.
— За давешнее не серчай, пойми, — оглядываясь пробасил Чигвинцев.
— Ну занимайте, с богом… Чать, вижу, что вас за хвост дергало.