Каменный пояс, 1989
Шрифт:
И тут задрожали окна избы. Весь дом пронзил лихой, разбойничий свист. «Ой, что это?!» — испуганно вскрикнула студентка. «Да не обращай внимания, — сказала мать невесты, которая как раз ставила на стол электрический самовар, — это Дашка-соловей. Придет без зову да еще гостей пугает. Попало маленько за воротник-то, дак сейчас ее и не выгонишь. Вы танцуйте, танцуйте, девочки, а то вот чайку попьем».
Но студентка оказалась любопытной. Она оставила подружек и подошла к Дарье. Старуха, заложив пальцы в рот, продолжала оглушительно свистеть. Лицо ее напряглось, вздулись вены на висках, но свист был хоть и громкий, но какой-то удивительно
Наконец Дарья умолкла..
— Ба-а-бушка, как это вы так?!
Дарья подмигнула студентке: «Заинтересовалась? Ну-ка, налей бабке, она тебе еще посвищет, раз интересуешься».
И опять багровело ее лицо, косились бабы, мать невесты махала на нее платком, а свист перелетал через улицу, огороды и затихал где-то в заречных лугах. Студентка не сводила с бабки удивленно-восторженных глаз, а та видела это и еще пуще старалась. Выдохлась, замолчала, долго обтирала красное лицо. Отдышавшись, обратилась к девушке:
— Ты меня давеча бабушкой назвала. Не, меня так не зовут. В деревне мне кличка есть: Дашка-соловей. Звали когда-то и соловушкой, и Дашенькой, да забыли. Люди многое забывают.
— Почему, бабушка?
— Да говорю тебе, не зови меня так. Не умею я это слушать. Бабкой Дарьей зови. Почему забыли, говоришь? Много помнить — жизнь тяжелей будет.
И вдруг бабка Дарья помолодела, даже как-то похорошела лицом:
— А ведь я однажды свистом-то этим деревню спасла. Рассказывать, интересуешься?
— Очень, баба Даша, расскажите.
— Девчонкой я еще была. Когда свистеть-то стала, не помню. Видно, так с этим и родилась… Колчак тогда еще был, в соседнем селе стоял, а наших парней да мужиков заставлял себе служить. Ну, они уходили в леса, прятались. Наши же леса-то рядом. Домой когда спать приходили, когда в бане помыться. Как-то в субботу начали топить бани, а меня на тополину высокую, у родника, на околице и посадили. Гляди, говорят, Дашутка, и как отряд на дороге увидишь — свистни громче. Скоро вижу: пыль поднялась облаком на дороге, скачут, лешаки! Я и засвистела, с тополины кинулась, чуть не убилась, все бани успела обежать, да свистеть-то не переставала, как наказывали. Те-то приехали, а в банях одне бабы да стар и млад плещутся. Я после того свист-от сорвала, долго голосом мучилась. Бабы тогда меня все задабривали: «Дашутка, да соловушка ты наша…» На свадьбы, на крестины звали, в красный угол садили. Забыли… Сейчас вот бабка Дарья сама является, без спросу. Все на людях-то веселее. Городские завсегда моим свистом интересуются, как это, мол? Вот как ты давеча спросила. Ниче объяснить не могу, пальцы в рот, а вы слушайте. Так, видно, со свистом и помру.
— А вы с кем живете?
— А вот со свистом-то, — старуха громко засмеялась, видно, шутка самой по душе пришлась. — Ты поди думаешь, просвистела бабка жизнь. А ты айда в мою избу, погляди, у меня вся стена грамотами обклеена, как у вас в городе обоями. В один только уголочек не хватило, дак я старые облигации прилепила, на них тоже пороблено было… А вот счастье-то свое бабье, может, и просвистела. До войны больно разборчивая была, а после войны и выбирать-то не из кого стало… Меня раньше на свадьбы часто звали, как на представление, ну, знаешь, в клубе счас часто концерты задают, а тогда и клубов-то не было. Я приду, сижу тихонько, пью маленько, берегу себя, часа своего жду. Про меня забудут, а тут хозяин знак подаст: давай, мол. Тут уж я всю свадьбу пересвищу,
Она поклонилась молодым, забрала свой ватник и, грузно ступая по половицам, вышла.
Свадьба угомонилась. Крепким, нетревожным сном спал баянист. В летней пристройке шушукались студентки. Фыркал под рукомойником парень, освободившись, наконец, от городской одежки. Луна встала над домом, над речкой, над заречными лугами. Тихо было на белом свете. Только на околице, у заброшенного родничка со старыми тополинами, одиноко посвистывала Дашка-соловей.
Вальс
Деревья росли тогда прямо в дощатом полу танцплощадки: две березки и тополь. Березки стояли рядышком, ближе к выходу, и в их листве прятались электрические лампочки. Тополь же рос поодаль, лампочек на нем не было, около него и собирались мы, парни, в перерывах между танцами. А многие, вроде меня, так и весь вечер простаивали здесь. Не то чтобы я не умел танцевать или стеснялся девушек приглашать, а вот нравилось просто так наблюдать, слушать, как парни то хвалят, то хают своих партнерш. Но когда наш оркестрик начинал вальс, я выбирался из толпы ребят и смело направлялся к девчатам. А они уже расступались, подталкивали ко мне Алену.
Вот ради этого вальса я и ходил на танцы каждое воскресенье. С Аленой мы жили рядом, работали в одном цехе, но в будни она казалась мне самой обыкновенной заводской девчонкой. Даже и не знаю, как случилось, что я ее пригласил когда-то на вальс. А вышел с ней на середину танцплощадки, положила она мне руку на плечо, и я ахнул: куда девалась Аленка — заводская девчонка! Фея передо мной, честное слово! Смешно теперь говорить об этом, но тогда мне всерьез показалось, что весь свет с берез к Алене перешел. Так она и сияла вся: глаза, волосы, улыбка. И кружилась со мной неслышная, воздушная. Только ее и стал приглашать на вальс с тех пор.
Осень была уже близко, когда однажды я сказал Алене:
— Ну, давай станцуем последний раз. Завтра уезжаю.
И снова фея показалась мне обыкновенной заводской девчонкой: потемнела лицом, погасли звездочки в глазах, сжалась, стала маленькой.
— Зачем, куда уезжаешь?!
— Да мир велик! Не все же в нашем городе жить. На стройку большую еду, там людей посмотрю, себя покажу. А танцевать и там, наверное, девчата умеют.
Вот как обидел я тогда Алену. Повернулась, ушла, вальс на середине оборвала. И ведь права оказалась: незачем уезжать. И стройка была, и людей хороших много встретил, и девчата там не хуже танцевали, и сам кое-чего добился, а городок наш во сне снился: и новый цех, который уже без меня выстроили, и березки на танцплощадке.
Через много лет вернулся домой. Деревьев на танцплощадке больше не было, пол дощатый давно асфальтировали, а у Алены уже и дочь на танцы бегает.
И сам я снова сюда пришел по делу. Гостил у меня племяш, Геннадий. Договорился он с друзьями остаток каникул в горах провести, ждал от них телеграмму, чтобы на нашей станции к ним присоединиться. Вот и принес я эту телеграмму сюда, на танцы. Поезд через несколько часов приходил, а Геннадия я нигде не мог найти. Народу было битком, и все парни показались на одно лицо, вихлястые какие-то, несобранные, что ли. Подумал: вальс, поди, и танцевать-то не умеют.