Каменный пояс, 1989
Шрифт:
— Я не вернусь больше сюда, — твержу я, — здесь как на войне: ты идешь, а вокруг трупы падают, а я… я не военный человек, я — пацифист, и я не могу…
— Успокойся, — повторяет он снова, — тебе нужно взять себя в руки. Сейчас придет Рита, чай поставим…
— Какой чай?! Я пойду.
— Конечно, пойдешь, но сначала чай… А вот и Рита.
Входит медсестра. Он нас знакомит. Рита говорит, что есть больные.
— Что ж, чай переносится на завтра. Придешь завтра? Ты говорила, что Владимир Иванович обещал тебе лекарства?
— Да… Не знаю…
— Возьмешь лекарства, потом к нам, а мы решим, что с тобой
— Да, — я поднимаюсь, чтобы уходить, но что-то удерживает меня, — Виктор Александрович, а может, не нужно все это? Может, хватит мне лечиться?
— Надо! — сказал, как отрезал. — Нужно закончить лечение. А то это все равно, что сделать операцию, а швы не наложить. Ты мне веришь?
— Верю.
Разве я могу ему не верить?
Он снова спасает меня. Во второй раз. Икар. Так я его зову. За глаза, конечно. А в глаза: «Виктор Александрович» и на «вы». Я прихожу к нему раз в неделю, часам к двенадцати, перед обедом. Рита заваривает чай. Нет, чаще всего он делает это сам. Я приношу с собой конфеты, но Икар говорит, что это лишние калории и что от них полнеют. Сам он перебивается сухариками и сушками. Я посмеиваюсь над ним, тем более, что сама я страшная сладкоежка.
Самое забавное, что Икар договорился о том, чтобы делать мне уколы с медсестрой Женей из моей родной химиотерапии. В свое время я просила заведующую отделением, чтобы меня не держали в больнице, так как мое состояние позволяет лечиться амбулаторно.
— Мы не лечим амбулаторно, — был ответ, — лечение тяжелое, возможны осложнения.
Странно, но в какой-то популярной статье я прочитала недавно, что онкологические больные не только могут лечиться амбулаторно, но даже совмещать лечение с работой. Если это блеф, то почему его печатает всесоюзный журнал?
Впрочем, я ничуть не жалею, что все так получилось. Ведь теперь я могу видеть Икара. До того, как приходит медсестра Женя, мы успеваем выпить чай, поговорить о книгах (у него дома прекрасная библиотека), о его полетах и, конечно, о моей болезни. Икар пытается убедить меня, что моя болезнь излечима. Он трясет картой больного и кричит:
— У мужика рак желудка! Мужик лечится с пятьдесят шестого года и жив! А у тебя — тьфу!
— От моей болезни тоже умирают, — возражаю я.
— Кто? Покажи мне хоть одного! Да ты знаешь, что лимфогранулематоз — единственное онкологическое заболевание, которое разрешено называть больным, потому что оно излечимо. Понимаешь, излечимо!
— А лечение, — продолжаю я гнуть свое, — ну уж и лечение. Лучше ничего не могли придумать.
— Облучение лучше.
— Чем же оно лучше?
— Эффективнее.
— Но ведь это никогда не поздно? — неуверенно спрашиваю я. Дело в том, что мне предлагали облучение, но я отказалась.
— Как сказать. Может получиться как с тем человеком, который боялся прыгать с вышки бассейна, а когда решился, в бассейне не оказалось воды.
— Но ведь нам ничего не объясняют! — возмутилась я. — Может, объясни мне в свое время, что облучение эффективнее, я бы от него не отказалась. Икар чуть пожимает плечами.
— Все равно, — говорю я, — чувствую, что должно быть что-то другое. Мне кажется, истина где-то на поверхности, стоит только руку протянуть. Когда-нибудь ваше лечение будут называть варварством и все потому, что никто не знает, откуда берется эта болезнь.
— Это болезнь сонного иммунитета.
— ?! — тут я, должно быть, воззрилась на него в крайнем изумлении.
— Понимаешь, иммунитет спит и позволяет опухоли развиваться… Кстати, насчет другого лечения. В Москве уже применяют иммунное лечение.
— Но почему никто об этом ничего не знает?!
— Кто тебе сказал, что никто не знает. Это только журналисты ничего не знают. До них все доходит в последнюю очередь. И вообще, — хватит. Больше на медицинские вопросы я не отвечаю. Давай лучше… о кино, что ли, поговорим или о литературе.
Однако плохо же он меня знает, Икар. Он обмолвился об иммунном лечении. Я уже понемногу стала покупать книги по онкологии, но теперь мой интерес принял вполне целенаправленный характер: иммунитет и рак.
«Иммунная система — это страж постоянной внутренней среды организма, его, образно выражаясь, система государственной безопасности. Иммунитет не пропускает в организм врагов извне и уничтожает возникших внутри. Последнее тоже не редкость. Раковые клетки вырастают из собственных клеток тела… Если бы иммунная система не убирала их ежедневно, ежечасно, то человеку было бы отпущено не более нескольких лет жизни — она измерялась бы временем неконтролируемого роста опухоли.
Так бывает при врожденных дефицитах иммунной системы. К счастью, это редкая патология. Они имеют несколько форм, объединенных общим названием «первичные» иммунодефицитные состояния». Слово «первичные» подчеркивает, что это нарушение наследственное, с ним ребенок родился. У детей с первичными иммунодефицитами опухоли возникают гораздо чаще, чем у здоровых… Вторая группа иммунодефицитов не относится к категории врожденных. Это — вторичные ИДС. Само их название говорит о том, что они возникли вторично, под влиянием какого-то вредного воздействия на организм».
«Нам известно, что риск второго рака у больных, страдающих болезнью Ходжкина (лимфогранулематоз. — А. Г.) и подвергнутых интенсивной радиохимиотерапии, примерно в 25 раз больше, чем среди нормальной популяции… Активная иммунотерапия поражает своей полной безвредностью по сравнению с поддерживающей химиотерапией. При таком виде лечения (т. е. химиотерапии. — А. Г.) следует опасаться стерильности, а также возможности вторичных новообразований, которые описаны у больных, подвергнутых длительной химиотерапии, в частности, когда химиотерапия назначалась детям».
Сегодня я спросила Икара, что ему подарить. Он рассердился и ответил, что если еще раз услышит подобные разговоры, то выгонит. Я сказала, что ничего плохого не думала, но он еще долго возмущался тем, что люди теперь перестали верить в добрые человеческие побуждения и во всем ищут какую-то выгоду.
Я показала ему толстенную книгу по онкологии, где я нашла предсказание, сколько мне жить осталось: в худшем случае, от двух до четырех лет, в лучшем — десять лет и более.