Каменный пояс, 1989
Шрифт:
— В деревне церкви закрывают, а вот здесь хрестов напыхано — не сосчитаешь, — говорил Кузьма, разглядывая внутренность Кремля.
— Вот это, брат, храмина, — отвечал второй мордвин, показывая на колокольню Ивана Великого, желтая макушка которой походила на репу хвостиком вверх.
— Не разберешь, что деется…
Перед ВЦИКом на площади носились бешено автомобили.
— А как задавят, окаянные?.. — струхнул Кузьма.
— Вон, идол, поливает… Разорвет на пополам…
Но кое-как, с опаской, перебежками они достигли до громаднейшего здания ВЦИК с
— Ноги вытрите! — сказал им вциковский швейцар из-за прилавка, охраняющий одежду.
— Ноги? — переспросил Кузьма, — а мы вот лучше так…
И, отойдя миролюбиво в уголок, он стал было разувать свои большие лапти. Но швейцар опять крикнул:
— Граждане! Зачем же разуваться?..
В богатом, с мягкой мебелью, просторном кабинете, с красным письменным столом, сидел огромный бритый человек. Когда мордва вошли, он улыбнулся, встал и по-мордовски ласково позвал их:
— Проходите, дорогие родичи, садитесь!
Мужики не верили ушам. В самом высшем учреждении Советской власти говорят на ихнем языке?.. И, чтоб скорее убедиться в подлинности мордвина, они спросили его сами по-мордовски:
— А ты откуда, брат, попал сюда? [5]
Тот рассказал.
Кузьма расплылся тощими землистыми щеками и ударил по колену грязной пятерней:
— Ну, дожили, браток! Вот это власть, — свой человек сидит!
— А выше этого правления больше нет? — спросил второй мордвин, оглядывая кабинет, уставленный шкафами, с картами, портретами и проч.
5
В мордовском языке нет слова «вы» в смысле обращения к другому человеку.
— Выше ЦИКа нет в Союзе учрежденья, — засмеялся родич.
Обрадованные мордва почувствовали нестерпимый зуд, желание излиться по душам:
— Так, значит, ты из коммунистов тоже? — говорил Кузьма, с опаской трогая вещички на столе. — А мы там ведь, ты не поверишь, дома ходу коммунистам не даем!.. Как коммунист — «долой», «не надо»!.. Свой же брат, мордвин, а подлецом считаем…
— Христопродавец, шкуродер — другого нет названья, — поддержал второй мордвин, остановившись взглядом на бронзовых часах с фигурками крылатых ангелочков.
— Ну, ладно, ближе к делу, — закурил мордвин из ВЦИКа и угостил товарищей, — в чем у вас нужда?
— Погибаем, братец! — вздохнул Кузьма, состроив нищенский вид и наклоняя голову набок. — Приехали искать работу, но не вышло ничего. Уехать бы, да денег ни копья… И тридцать человек, вот не поверишь, подыхаем с голоду… Последняя надежда — ты…
— Насчет бесплатного проезда? — догадался вциковский мордвин и поглядел в окно, на Красную площадь с памятником Минину и Пожарскому…
— Способье али как, но чтоб не погибнуть середь улицы.
Мордвин откинулся на спинку кресла, кашлянул в кулак, задумчиво ответил:
— Ничего нельзя поделать, братцы. Никаких бесплатных: ни проездов, ни
Мордву как обожгло:
— А как же мы теперь?
— Куда деваться? — в один голос начали они, но вциковский мордвин уклончиво, но твердо объявил:
— Ничего поделать не могу… Сейчас не выдаем. И зря пришли.
Наступило тяжкое молчание. Кузьма уставился на вциковского мордвина и мял свою баранью шапку, а второй по-птичьи, нервно шнырял взглядом по портретам Ленина, Калинина и других вождей, потом уперся в пол, заметив, видимо, огромный, во всю комнату ковер с цветами, и взглянул под самый стул.
— Как же все-таки? — вздохнул Кузьма.
— Никак нельзя.
— Значит, аканчательно?
— Я врать не стал бы… — глухо произнес мордвин из ВЦИКа. И опять молчание. Кузьма потрогал лысину, потом мизинцем забрался зачем-то в ухо, затянутое паутиной, поглядел на палец и вздохнул:
— Вот эт-та та-ак…
— Теперя, значть, милостыньку собирать опять? — сказал второй мордвин.
— Не подадут! — махнул рукой Кузьма сердито. — Кажный, например, сопляк, а норовит в Москву, на легкий хлеб. Дык разве он подаст?
И отвернулся. В глазах была усталость и тоска, как у чахоточного:
— С мужика дерут, а нам вот, кукиш с маслом! — Гули да разгули здесь, а на чижолую работу ты…
— Утром улицы полны, гуляют, — поддержал второй, — в обед опять гуляют с палочками, вечером — в садочках с девками…
— Ну, я чем виноват? — ворочался на мягком кресле вциковский мордвин, — я с удовольствием помог бы, братцы, но не в силах…
Он ждал, когда мордва досыта наругаются, как это бывало много раз, и сами выйдут, но они, оглядываясь по сторонам, вздыхали, кашляли, протяжно говорили: «Да-а»…
— Ну ладно, граждане! — забеспокоился вциковский мордвин. — Я вам объяснил, и больше от меня ничего не зависит. Мне вот нужно писать срочный доклад, а вы…
Он тяжело вздохнул, добавил:
— Давайте двигайтесь, а я займусь…
Кузьма устало поглядел на Ленинский портрет, потом насупился и прохрипел:
— Итить нам некуды… Покеда не отправити — отсюда не уйдем…
И снова отвернулся…
— Не погибать же, в самом деле? — как спросонья, вскрикнул и второй.
Вциковскии мордвин опять взглянул в окно, легонько улыбнулся уголками бритых губ, потер свой круглый подбородок:
— Что вы, дурака валять хотите, родичи? — сказал он и нахмурился.
— Не мы, а вы тут дурака валяете! — сказал Кузьма покорно, но упрямо.
— Зачем же вы приставлены сюда, — заговорил второй, — когда от вас ни пользы, ни корысти мужику? Зачем, скажи на милость?
Вциковскому мордвину нечего было сказать: было жаль, и сделать ничего нельзя. И от бессилии поднималась горькая досада. Правота ободранных крестьян, попавших в тяжкую нужду, была ему понятной, — жалила и наводила на такие мысли: «Как-нибудь они вот доберутся до своих домов, начнут рассказывать крестьянам, как их встретили тут, в центре. После этого, вполне понятно, получается в деревне мнение о власти: «шкуродеры, подлецы»…