Камера обскура
Шрифт:
«Знаешь что? – через несколько дней сказал Кречмар. – Мне бы хотелось как-нибудь покалякать с этой Эмилией».
«Лишнее, – ответила Магда. – Она абсолютная дура и страшно боится тебя».
Минуты две Кречмар о чем-то напряженно думал.
«Не может быть», – проговорил он тихо и раздельно.
«Что, Бруно, не может быть?»
«Ах, пустые мысли, – ответил он угрюмо, – пустые мысли».
«Вот что, Магда, – проговорил он минуту спустя, – я ужасно оброс, вели парикмахеру прийти из деревни».
«Лишнее, – сказала Магда. – Тебе очень идет борода».
Кречмару показалось,
XXXVI
Макс принял его у себя в конторе. «Вряд ли вы помните меня, – сказал Зегелькранц. – Я встречал вас лет восемь тому назад у Бруно, у Кречмара. Скажите, ради Бога, он здесь? Вы что-нибудь знаете о нем?»
«Под Цюрихом, – ответил Макс. – Я случайно знаю, у нас с ним общий банк. Совершенно ослеп, – больше мне ничего не известно».
«Вот именно! – вскричал Зегелькранц. – Совершенно ослеп. В некотором смысле это случилось через меня. Мы в прежние годы были с ним так близки, – Боже мой, мы сиживали, бывало, часами в кабачках, – как он любил живопись, как пламенно! А теперь – представьте себе, столкнулись мы с ним на маленькой станции, я думал, что он путешествует один, мне в голову не пришло…»
«Простите, – сказал Макс. – Я не совсем понимаю вас. Вы что – виделись с ним непосредственно перед катастрофой?»
«Вот именно, вот именно. Но посудите сами, – как я мог угадать, как я мог думать, что он свою жену…»
«Если разрешите, – перебил Макс, – мы это оставим в стороне. Предпочитаю не говорить о том, как он поступил с моей сестрой. Судьба, конечно, достаточно его наказала. Мне жалко, мне очень жалко его. Когда мы прочли в газетах о том, как он расшибся, – ах, да что говорить. Не могу же я допустить, чтобы моя сестра теперь ехала к нему, поступала бы к нему в сиделки. Это ведь абсурд! Я не хочу, чтобы вы с ней говорили, – это абсурд. Только она успокоилась немного, – сразу новый повод для волнения. Так что напрасно он послал вас ко мне, – я не желаю вступать ни в какие переговоры, все это кончено, кончено!»
«Никто меня не посылал! – крикнул Зегелькранц. – Почему вы такой тон со мной берете? Странно, право. Вы ведь не знаете самого главного. С ними путешествовал его приятель, художник, фамилью в данную минуту забыл, – Берг, нет, не Берг, – Беринг, Геринг…»
«Не Горн ли?» – мрачно спросил Макс.
«Да-да, конечно, Горн! Вы его?..»
«…Знаменитость, – пустил моду на морских свинок. Препротивный господин. Я его раза два видел. Но при чем это все?»
«Я же вижу, что вы не в курсе дела. Поймите: выяснилось, что эта женщина и этот художник, за спиною Бруно…»
«Мерзость. Свинарник», – проговорил Макс.
«И вот, представьте себе: Бруно это узнаёт. Я не стану вам говорить, как именно узнаёт, – слишком страшно, художественный донос, но факт тот, что он узнаёт, и дальше следует неописанное, неописуемое, – он сажает ее в автомобиль и мчится сломя голову, мчится по зигзагам шоссе, сто верст в час, над обрывами, и нарочно метит в пропасть, – самоубийство, двойное самоубийство… Но не удалось: она цела, он ослеп. Вы теперь понимаете?..»
Пауза.
«Да, это для меня
«Неизвестно, – но есть все основания думать, что он, подобно акуле, последовал и дальше за ними. И вот, теперь вообразите: человек слеп, физически слеп, но этого мало, он знает, что кругом измена, а сделать ничего не может. Ведь это пытка, застенок! Надо что-нибудь предпринять, нельзя это так оставить».
«Он проживает там огромные деньги, – задумчиво сказал Макс. – Вероятно, на какое-нибудь особенное лечение. Или же… – да, он совершенно беспомощен. Навестите его, узнайте, как он живет, – мало ли что может быть».
«Я бы с удовольствием, – нервно сказал Зегелькранц, – но дело в том… Мое здоровье расшатано, мне страшно вредны такие вещи. Я и так поступил Бог знает как опрометчиво, покинув теплый юг. Я не представляю себе встречу с Бруно, – пожалуйста, не настаивайте, чтобы я ехал. Мне просто хотелось уведомить вас. Вы – человек осмотрительный, осторожный, – умоляю, поезжайте вы! Я вам оставлю мой адрес, вы мне напишите обо всем… Скажите, что поедете».
«Придется, – хмуро ответил Макс. – Я только боюсь, что, может быть, вы – как бы это сказать? – преувеличиваете немного, или точнее…»
«Значит, поедете, – радостно перебил Зегелькранц. – Ах, как чудесно. Теперь я спокоен. Мне этот разговор был очень тяжел, поверьте. Вы не знаете, что я пережил за последнее время…»
Он ушел, очень довольный. Судьбой Кречмара он распорядился как нельзя лучше и вообще героической поездкой в Берлин искупил свою невольную вину. И кто знает, – быть может, – не сегодня, конечно, и не завтра, но когда-нибудь, когда-нибудь (скажем, через месяц) можно будет кое-что извлечь из всей этой истории, изобразить, скажем, вдохновенного, не от мира сего, писателя и его друга, тяжелого и простоватого человека, чтение на холму, близ журчащего источника, и так далее, и так далее. Чистые мысли, прекрасные мысли…
Макс же, вернувшись домой, с напускной веселостью предложил Аннелизе выйти пройтись, был теплый солнечный вечер, на балконах сидели мужчины в жилетах, в небе порой раздавалось жужжание аэроплана. «Мне, вероятно, придется на днях уехать, – сказал Макс. – По делу». Она посмотрела точь-в-точь тем же взглядом, как некогда, когда он с Ирмой вернулся из Спорт-Паласа, и, вспомнив это, Макс отвел глаза. Они молча прошли до конца улицы. «Да, это нужно», – вдруг произнесла Аннелиза. Макс откашлялся. Они молча вернулись по той же стороне улицы. На следующий день он выехал в Цюрих. Там он сел в автомобиль и через час с небольшим оказался в деревне, невдалеке от которой жил Кречмар. Он остановился у почтамта, и служащая – очень словоохотливая девица – объяснила, как доехать до шалэ, и добавила, что Кречмар живет с племянницей и доктором. Макс немедленно покатил дальше. Он понимал, что это за племянница, но присутствие доктора его удивило, это доказывало, что Кречмар окружен некоторой заботой. «Может быть, я зря еду, – подумал Макс, – может быть, он вполне доволен. Нет, раз уж я тут… Поеду, поговорю с этим доктором… Несчастный, безвольный человек, погибшая жизнь, кто мог предвидеть…»