Камера обскура
Шрифт:
«Бруно, что случилось?»
Он опустил руку в карман. Магда поморщилась, села на стул, стоявший близ кровати, нагнулась и стала расшнуровывать белую туфлю. Он видел ее затылок, загорелую шею. Невозможно стрелять, пока она снимает башмачок. На пятке было красное пятно, кровь просочилась сквозь белый чулок. «Это ужас, как я натерла», – проговорила она и, оглянувшись на Кречмара, увидела тупой черный пистолет. «Дурак, – сказала она чрезвычайно спокойно. – Не играй с этой штукой».
«Встань! Слышишь?» – как-то зашушукал Кречмар и схватил ее за кисть.
«Я не встану, – ответила Магда, свободной рукой
Он тряхнул ее так, что затрещал стул. Она схватилась за решетку кровати и стала смеяться.
«Пожалуйста, пожалуйста, убей, – сказала она. – Но это будет то же самое, как эта пьеса, которую мы видели, с чернокожим, с подушкой…»
«Ты лжешь, – зашептал Кречмар. – Ты лжешь, – все оплевано, все исковеркано… Ты и этот негодяй…» Он оскалился, верхняя губа дергалась, – заикался и не мог попасть на слово.
«Пожалуйста, убери. Я тебе ничего не скажу, пока ты не уберешь. Я не знаю, что случилось, но я знаю одно – я тебе верна, я тебе верна…»
«Хорошо, – проговорил Кречмар. – Да-да, дам тебе высказаться, а потом застрелю».
«Не нужно меня убивать, – уверяю тебя, Бруно».
«Дальше, дальше, поторопись!»
(«…Если я сейчас очень быстро задвигаюсь, – подумала она, – то успею выбежать в коридор. Он может не успеть попасть, сразу начну орать, и сбегутся люди. Но тогда все пойдет насмарку, все…»)
«Я не могу говорить, пока у тебя пистолет. Пожалуйста, спрячь его».
(«А если выбить у него из руки?..»)
«Нет, – сказал Кречмар. – Сперва ты мне признаешься… Мне донесли, я все знаю…»
«Я все знаю, – продолжал он срывающимся голосом, шагая по комнате и ударяя краем ладони по мебели. – Я все знаю. Ведь это поразительно смешно: облысел и видел вас в вагоне, вы вели себя как любовники. Ванная, – как удобно, заперлась и перешла, нет, я тебя, конечно, убью».
«Да, я так и думала, – сказала Магда. – Я знала, что ты не поймешь. Ради Бога, убери эту штуку, Бруно!»
«Что тут понимать! – крикнул Кречмар. – Что тут можно объяснить!»
«Во-первых, Бруно, ты отлично знаешь, что он к женщинам равнодушен…»
«Молчать, – заорал Кречмар. – Это с самого начала – пошлая ложь, шулерское изощрение!»
(«Ну, если он кричит, все хорошо», – подумала Магда.)
«Нет, это все же именно так, – сказала она. – Но однажды я ему в шутку предложила: „Знаете что? Я вас растормошу. Мы будем друг другу говорить нежности, и вы своих мальчиков забудете“. Ах, мы оба знали, что это все пустое. Вот и все, вот и все, Бруно!»
«Пакостное вранье. Я не верю. Вы говорили о том, что ты к нему перебегаешь в номер, пока… пока льется вода. И это слышал писатель, человек, который…»
«Ах, мы часто так играли, – развязно проговорила Магда. – Правда, ничего из этого не выходило, но было очень смешно. Я не отрицаю про ванную. Я сама ему сказала, что если мы были бы влюблены друг в друга, то было бы очень ловко и просто, – переходный пункт, – а твой писатель – дурак».
«Так ты, может быть, и жила с ним в шутку? Пакость какая, Боже мой!»
«Конечно нет. Как ты смеешь? Он бы просто не сумел. Мы с ним даже не целовались, – это уже противно».
«А если я спрошу его об этом, – без тебя, конечно, без тебя».
«Ах, пожалуйста!
В этом духе они говорили битый час. Магда крепилась, крепилась, но наконец не выдержала, с ней сделалась истерика. Она лежала ничком на постели, в своем белом нарядном теннисном платье, босая на одну ногу, и, постепенно успокаиваясь, плакала в подушку. Кречмар сидел в кресле у окна, за которым было солнце, веселые английские голоса с тенниса, – и перебирал все, что произошло, все мелочи с самого начала знакомства с Горном, и среди них вспоминались ему такие, которые теперь освещены были тем же мертвенным светом, каким нынче катастрофически озарилась жизнь: что-то оборвалось и погибло навсегда, – и как бы яснооко, правдоподобно ни доказывала ему Магда, что она ему верна, всегда отныне будет ядовитый привкус сомнения. Наконец он встал, подошел к ней, посмотрел на ее сморщенную розовую пятку с черным квадратом пластыря, – когда она успела наклеить? – посмотрел на золотистую кожу нетолстой, но крепкой икры и подумал, что может убить ее, но расстаться с нею не в силах. «Хорошо, Магда, – сказал он угрюмо. – Я тебе верю. Но только ты сейчас встанешь, переоденешься, мы уложим вещи и уедем отсюда. Я сейчас физически не могу встретиться с ним, – я за себя не ручаюсь, – нет, не потому, что я думаю, что ты мне изменила с ним, не потому, но – одним словом – я не могу – слишком я живо успел вообразить, и то, что мне читал Зегелькранц, слишком тоже было выпукло. Ну, вставай…»
«Поцелуй меня», – тихо сказала Магда.
«Нет, не сейчас, я хочу поскорее отсюда уехать… я тебя чуть не убил в этой комнате, и наверное убью, если мы сейчас, сейчас же, не начнем собирать вещи».
«Как тебе угодно, – сказала Магда. – Только ты подумай, каково мне, – конечно, не важно, что я оскорблена тобой и твоим милым Розенкранцем. Ну, ладно, ладно, давай укладываться».
Молча и быстро, не глядя друг на друга, они наполнили чемоданы, горничная принесла счет, мальчик пришел за багажом.
Горн играл в покер на террасе, под тенью платана. Ему очень не везло. Только что он попался с так называемой «полной рукой» против «масти» и «каре». Он уже подумывал, не бросить ли и не пойти ли проведать на теннисе Магду, которая прилежно отправилась учиться бэкхэнду у американского игрока, – он уже серьезно подумывал об этом, как вдруг, сквозь кусты сада, на дороге около гаража увидел автомобиль Кречмара; автомобиль неуклюже взял поворот и скрылся. «В чем дело, в чем дело…» – пробормотал Горн и, расплатившись (он проиграл немало), пошел искать Магду. На теннисе ее не оказалось. Он поднялся наверх. Дверь в номер Кречмара была открыта. Пусто, валяются листы газет, обнажен красный матрац на двуспальной кровати.
Он потянул нижнюю губу двумя пальцами по скверной своей привычке и прошел в свою комнату, предполагая, что найдет там записку. Записки никакой не было. Недоумевая, он спустился в холл. Молодой черноволосый француз с орлиным носом, некий Monsieur Martin, не раз танцевавший с Магдой, посмотрел через газету на Горна и, улыбнувшись, сказал: «Жалко, что они уехали. Почему так внезапно? Назад в Германию?» Горн издал неопределенно-утвердительный звук.
XXIX