Камикадзе. Эскадрильи летчиков-смертников
Шрифт:
Я рухнул в грязь, когда взрыв потряс базу. Самолет врезался в главный ангар, и оттуда вырвалось пламя. Через несколько секунд пылало все строение. Завыли сирены. Люди бежали, кричали, извергали проклятия. Пожарные машины и человеческие фигурки почему-то казались мне сейчас нелепыми.
Я с презрением смотрел на эти жалкие попытки что-то спасти. Когда стали тянуть шланги, внутри ангара что-то взорвалось, затем еще и еще.
Каждый раз пожарные отбегали назад, спотыкаясь и падая. Шланги тянулись за ними, как питоны. Двадцать лучших из оставшихся истребителей взорвались, словно воздушная
Потом среди вещей погибшего летчика было найдено письмо. Очевидно, парень написал его сегодня утром. Оно содержало несколько заявлений по поводу долга японца и бессмысленности войны. Заключение гласило: «Мои друзья, когда вы читаете это письмо, меня уже нет. Не судите строго. Что сделано, то сделано из хороших побуждений. Возможно, когда-нибудь наши командиры и остальные люди наконец-то поймут всю глупость войны. А может, благодаря моим усилиям кто-то из вас останется жив. Поражение Японии близко. Когда вы будете читать эти строки, на базе останется уже всего двадцать самолетов, на которых пилоты отправятся на смерть». Двое друзей этого летчика разорвали и уничтожили письмо, но слухи о нем разнеслись по всей базе.
К счастью, мой самолет отремонтировали и заправили до взрывов в ангаре. На следующее утро я взлетел и покинул это тихое, уединенное место навсегда.
Глава 26
Легче перышка
В конце июня 1945 года я опять приземлился на Оите. Я летел обратно через Китай, пересек Восточно-Китайское море, чтобы не встретиться с американскими истребителями.
Всей душой стремясь к Тоёко, я сразу же бросился с докладом в штаб. Как она отреагирует, увидев меня? Кто-нибудь сказал ей, что я жив? На базе я не знал никого достаточно хорошо, чтобы попросить об этом. Мне не с кем было поговорить. Остались только официальные отношения. Личные письма уже давно не высылались из Формозы.
– Ты должен немедленно доложить командиру своей эскадрильи, капрал Кувахара.
Я взглянул на дежурного сержанта:
– Немедленно?
– Да, немедленно!
– Ты хочешь сказать, что нельзя даже?.. – Я повернулся и бросился к двери. Мое волнение переросло в сильную тревогу. Мне ничего не оставалось, кроме как быстро умыться и переодеться.
В казарме в моей голове пронеслась тысяча мыслей. Я полагал, что доклад Уно двухнедельной давности вполне устроил начальство. Что еще я мог сообщить капитану Цубаки? Вскоре я шагал по базе. Чего хотел от меня командир? Не мог же он не дать мне даже дух перевести? Разве капитан не знал, что я только что прилетел из Формозы?
Как было свойственно многим офицерам, Цубаки сделал вид, будто не узнал меня, когда я вошел и отдал ему честь.
После моего доклада он все же взглянул мне в лицо, приподнял бровь и вернулся к своим бумагам.
– Садись, Кувахара. – Капитан сделал паузу, затем снова посмотрел на меня. Такое выражение лица я видел у него несколько месяцев назад – в Новый год. – Как дела в Формозе? – спросил он.
Сначала я не мог ответить, не зная, что Цубаки ожидал от меня услышать.
– Вы имеете в виду, господин капитан…
– Самолеты, топливо, оружие, боевой дух! Сам знаешь.
Мне хотелось дать уклончивый ответ, но потом я все же честно сказал:
– Там мало чего осталось. Силы врага крепнут с каждым часом, господин капитан. Повсюду! Зачем скрывать это?
К тому времени я уже хорошо знал Цубаки и мог говорить с ним откровенно. К тому же мое настроение вовсе не способствовало сейчас чинопочитанию. Жалкое состояние отдаленной авиабазы злило меня еще больше. Да, теперь я был согласен с матерью из госпиталя в Хиросиме, с Тацуно, с человеком, который уничтожил ангар в Формозе… с миллионами других! Не важно, как сильно я любил свою родину, но умирали мы бессмысленно.
– Хорошо, Кувахара, – сказал капитан. – Доложи мне о десятом июня. Я сравню твой отчет с докладом Уно.
Я доложил обо всем, как запомнил, но не смог описать два самоубийства. В этот момент Цубаки ударил кулаком по столу и воскликнул:
– Некомпетентность! Мы посылали тебя не на пикник, Кувахара!
Этот взрыв не подействовал на меня, поскольку я его почти ожидал. Капитан был на самом деле расстроен другими событиями. Он вздохнул:
– Ты потерял в той операции своего лучшего друга, не так ли?
Я взглянул ему в лицо, затем опустил глаза.
– Двух лучших друзей, капитан.
Цубаки вовсе не интересовал мой доклад. Он должен был узнать кое-что еще.
– Кувахара, о чем ты думал… когда видел, как уходили твои друзья? Что ты чувствовал?
– Я хотел умереть вместе с ними.
Наши взгляды встретились.
– Правда, Кувахара? Ты действительно это чувствовал? Ты не хотел жить… несмотря ни на что?
– Я…
– Ты ненавидишь американцев? Ненависть жжет твое сердце? Хочешь уничтожить их всех?
– Иногда я ненавижу американцев, капитан. А иногда…
– Да?
– Иногда я ненавижу…
Цубаки закончил за меня предложение:
– Глупых политиков… в Токио?
Я глубоко вздохнул и почувствовал легкую дрожь.
– Да! Я ненавижу их за то, что они сделали с нашей нацией ради вечной жизни для народа! Даже после того, как бомбы стали валиться им на голову, они продолжали вопить, что все впорядке. «Все хорошо, японский народ! Бояться нечего, глупый японский народ! Все это часть плана!» Чьего плана? – Я закрыл лицо руками и стал задыхаться от рыданий, удивляясь самому себе.
Когда я поднял глаза, капитан смотрел в окно. Целую минуту он разглядывал океан. Потом откашлялся и тихо заговорил:
– Мальчишки… пятнадцати-, шестнадцати-, семнадцатилетние мальчишки… там над Окинавой… в этом страшном огне. – Глаза капитана ввалились, и лицо заметно осунулось с тех пор, как мы покинули Хиро. – И я… Я должен посылать их туда.
Как изменился Цубаки!
– Капрал Кувахара. – Он продолжал смотреть в окно.
– Да, господин капитан?
– У тебя прекрасный послужной список. За последний год ты много раз бывал в бою, верно? Видел много горя и смертей. На твою долю выпало столько, сколько не выпадает другим целый миллион лет. Конечно, тебя давно могли послать на смерть, но ты был очень ценным для своей страны.