Камни и черепа
Шрифт:
Такого ему еще пробовать не доводилось. Это была и не вода, и не еда – жидкая кашица с пряным и горьким вкусом, он которой щипало язык и сводило щеки. Но его пустой живот требовал этого едва ли не настойчивее, чем стоявший за ним некто, и Тесугу все опрокидывал и опрокидывал чашу, давясь и захлебываясь содержимым, пока она не опустела. Он отнял её от губ, все еще пытаясь осознать тот вкус, который сейчас стоял во рту, и рука вырвала чашу из его рук.
– Он готов, Белегин! – сказал кто-то сзади, и голос сверху ответил:
– Давай!
В следующее мгновение боль взорвалась над
Часть вторая
Глава первая
Меня зовут Халг, и я – та, что должна быть отдана. Не понимаю, никогда не могла понять, почему это так. Я смотрю на себя, на свое тело – например, когда стою возле ручья или раздеваюсь для обряда очищения. Оно ничем не отличается от тел других девушек клана, и кожа моя так же светла и упруга, как у них, и грудь так же высока, и волосы так же густы, на голове и внизу. И, когда пришли дни, принадлежащие Малкас, заступнице женщин, из меня так же, как из них, начала литься кровь. Что во мне есть такого, чего нет у них? Что у них есть, чего нет у меня?
Мать умерла, давая мне жизнь, но это ведь не редкость для людей. Мне говорили, когда еще она носила меня внутри, на её теле появился багровый знак. И увидевший его старший сказал – «её дитя будет отдано людям камня, чтобы успокоить Кулсаскау». Я узнала об этом очень рано. Другие девочки рода перестали играть со мной, когда немного подросли, и я одна бродила между жилищами. Но однажды ко мне пришли искичен – те, кто говорят с мертвыми, и сказали, что ночью я должна пойти с ними. Они привели меня в пещеру, и зажгли огонь, и велели осмотреться. Пещера была заполнена черепами – ушедшие смотрели на меня пустыми глазами, и мне показалось, что в моей голове зазвучали их голоса.
И тогда старший из искичен сказал: «я буду учить тебя тому, что ты должна знать».
Женщинам рода не говорят о таком – их учат женской мудрости Малкас, но я не одна из них. И потому искичен приводили меня в пещеру всякий раз, когда белый свет горел на небе ровным кругом, и говорили со мной о том же, о чем говорят с мужчинами. Так я узнала о днях ярости и каменной воде.
Какое-то время он знал только одно – у него болит голова. Это знание словно само появилось где-то внутри, и, разжав губы, он застонал в темноту, не слыша своего голоса. А может, он просто думал, что стонет. А может, у него и вовсе не было губ.
Но потом внутри появилось что-то еще, тянущее, муторное чувство, и он почувствовал горькую волну, поднимающуюся вверх – а следом чье-то касание, нажатие на плечо, движение, от которого все плыло в голове. И пенная, кислая горечь хлынула сквозь рот.
Трудно о чем-то думать, когда выворачивает твой желудок, но еще труднее не понимать при этом, что происходит. И на него вдруг навалилось знание об окружающем мире. Он полулежит на чем-то твердом, чьи-то руки наклоняют его голову вниз, и изо рта все еще стекают тягучие, горькие струйки. Полумрак, где-то
Тесугу вдруг дернулся, разом припоминая и свое имя, и то, что видел последним. Свет гаснущих огней, странный вкус от питья и дыхание сзади. Он вскинул голову.
– Ты…
– Молчи, – ответил ему тот, кто держал его за руку, – и вытри рот. Так часто бывает с первого раза.
Тесугу едва ли слушал сами слова, лишь где-то отмечая их странное звучание. Он, наконец, увидел того, кто был рядом с ним. В полумраке его темное лицо было словно высеченным из камня, щеки и нос скорее угадывались, чем виделись, но блестели глаза и кожа на лбу, точно смазанная чем-то. А еще зубы, когда он говорил.
– Я Куоль, – сказал неизвестный, еще раз показав желтоватые резцы, – тот, кто должен был тебя встретить, когда ты вернешься.
– Я, – все так же хрипло сказал Тесугу, и поморщился, при звуках его собственного голоса боль в голове стала сильнее, и продолжил, тише – я пришел сюда, чтобы уйти нижний мир.
Тут его голос прервался, и он судорожно огляделся по сторонам.
– Я сейчас… там? А ты?
Этот взгляд мало что принес ему. Он лежал в полумраке на плоском камне, перед ним сидел некто, и за спиной у этого человека – если это был человек – расплывался чуть подкрашенный рдяным полумрак. В тусклом свете можно было различить только силуэт, и смутные края по бокам, навевавшие мысли о хижине или пещере. Где он? В груди яростно заколотилось, и он дернулся, но чья-то рука ухватила его за запястье.
– Я Куоль, – повторил неизвестный, – и я только что не дал тебе захлебнуться в том, что отторг твой желудок. Сам подумай, может такое быть в нижнем мире?
Голова у Тесугу плыла, но, к собственному удивлению, у него получалось мыслить. Боль, сначала грызшая его череп изнутри, сейчас словно стекла наружу и сосредоточилась в одном месте. Приподнявшись на локте, он поднес вторую руку к голове, и скривился, нащупав вспухшую шишку чуть выше своего уха. Теперь, по крайней мере, понятно, почему голова болит. Но понятно только это.
– Меня не убили? – спросил он так же хрипло, – где мы сейчас? И кто ты?
– Я уже назвал себя. И сказал, что ждал, когда ты вернешься. Нет, тебя не убили, просто ударили по голове так, чтобы твой дух на время покинул тело, но потом вернулся. Кэраска умеет. Теперь ты здесь, и я буду с тобой говорить.
Неизвестный, назвавший себя Куолем, говорил очень странно, шипяще, и словно в нос, и строил слова в каком-то необычном порядке. Однако же, если чуть вслушаться, это была речь человека на языке людей.
Не зная, ни что отвечать, ни должен ли он вообще отвечать хоть что-то, Тесугу облизал губы, на которых все еще чувствовал капли от выплеснутого наружу, но вдруг почувствовал это. Он провел языком еще и еще раз, и не удержавшись, пощупал рукой. Куоль внимательно наблюдал за ним.
– Она все еще здесь, – с неожиданной яростью сказал он, – моя губа… мой знак.
– А чего ты хотел? – сказал мужчина, еще раз блеснув зубами в усмешке – ты – такой, каким ты появился на свет, и таким же будешь, пока плоть не облезет с твоего черепа.