Канада

Форд Ричард

Сказать по правде, мои тревоги по поводу Чарли Квотерса (на самом деле его звали, как впоследствии выяснилось, Чарли Квентином) так никогда и не оправдались. В моем присутствии он выглядел, как правило, чем-то расстроенным — человеком, которого изводят некие мысли, а разобраться в них ему никак не удается. Что это были за мысли, я не знал и не спрашивал. Он часто говорил мне, что не спит ночами, да и никогда не спал. Взглянув среди ночи в окно, — меня иногда будил вой койотов — я видел, что в его трейлере горит свет, и воображал, как он лежит там без сна, слушая звон своих «китайских колокольчиков». Однажды Чарли сказал, что подцепил в детстве «серьезное заражение кишечника», которое и по сей день нередко донимает его, мешая жить полной жизнью. От случая к случаю я видел, как он кормит рядом с трейлером птиц, которые порхали среди его «скульптур» и серебристых вертушек, чьи маленькие пластмассовые

пропеллеры Чарли то и дело поворачивал лицом к ветру. Иногда он выносил из ангара штангу и, стоя в траве, отжимал ее, и приседал с ней, и нагибался. А еще бывало, Чарли вытаскивал оттуда же мешок с деревянными клюшками для гольфа и корзину с мячами. Один за другим он устанавливал мячи в траве и с чопорным видом бил по ним, посылая их в сторону шоссе и железнодорожных путей, — мячи отскакивали от асфальта или ударялись о стену элеватора, а то и просто исчезали в полях. Надо полагать, запасом мячей Чарли обладал неисчерпаемым, потому что я ни разу не видел, чтобы он сходил хотя бы за одним из них.

Впрочем, большую часть времени он скрепя сердце тратил на обучение меня тому, что я должен буду делать, когда появятся охотники. Я понимал, что Чарли просто исполняет распоряжение Артура Ремлингера, которому требовалось чем-то занять меня, пока он не решит, как со мной поступить. Однако учиться я любил, а больше в ту пору учиться мне было нечему, отчего я понемногу впадал в уныние. Я приставал к Чарли с вопросами о школе, о том, разрешат ли мне посещать ее, благо через Партро каждое утро проезжал, колыхаясь, направлявшийся на запад желтый школьный автобус, на боках которого значилось: «Лидерская школа, машина № 2», — он ничем не отличался от таких же американских. А каждый вечер этот автобус возвращался, погромыхивая, в Форт-Ройал, и я снова видел за его окнами лица школьников. Он часто проходил мимо меня, когда я крутил педали старого велосипеда, направляясь на работу или возвращаясь с нее. Никто из его пассажиров не махал мне рукой и вообще никаких жестов не производил, даже выражения их лиц не менялись, когда я попадался им на глаза. Однажды я заметил за окном хорошенькую светловолосую и пучеглазую девочку из СПД, чья мать заговорила со мной на улице. По-моему, она меня не узнала. И хоть самочувствие мое понемногу улучшалось и я начинал (как и предсказывал Ремлингер) привыкать к этим краям, однако стоило мне завидеть автобус, как я снова понимал, что отстал от моих сверстников и, скорее всего, никогда больше не переступлю порог ни одного школьного класса, не буду учиться и не стану, вопреки моим прежним надеждам, всесторонне образованным человеком; а еще (и эта мысль была самой досадной), что я, быть может, переоценил значение места, которое школа занимает в общей схеме мироустройства.

Когда я спрашивал Чарли о школе, он отмалчивался. Зато от миссис Гединс — мне все же удавалось время от времени вытягивать из нее несколько слов — я узнал, что на ведущем к Лидеру шоссе, в городке Бёрдтейл, всего в нескольких милях от нас, есть католическая школа для сбившихся с пути девочек. И подумал, что, может быть, мне стоит съездить туда на велосипеде и попросить разрешения посещать школу по субботам, — миссис Гединс сказала, что занятия в ней идут круглую неделю. Однако, когда я поделился этой идеей с Чарли, он заявил, что в канадских школах учатся только канадцы, а с какой стати я могу вдруг захотеть обратиться в канадца? Разговор этот происходил в один из последних теплых и ясных дней — над Альбертой, от которой нас отделяло пятьдесят миль, висела череда длинных, млечного цвета туч, возможно наполненных первым снегом зимы. Мы с Чарли сидели в его складных алюминиевых шезлонгах на выходе скальной породы и смотрели вниз, на раскинувшееся по берегу Саут-Саскачеван ячменное поле, — туда некоторое время назад опустился огромный косяк гусей. Птиц к этому полю слеталось все больше и больше, они приземлялись на еще остававшиеся не занятыми участки и сразу же принимались кормиться. От начала охотничьего сезона нас отделяла всего неделя. Мы приехали к реке, чтобы оценить поведение гусей, определить, какие поля они выбирают, выяснить, сколько их здесь, в каких местах еще уцелела стоячая вода, а в каких она высохла, и прикинуть, где лучше вырыть окопчики для стрелков. Хоть мне и было неуютно рядом с Чарли, я все равно с интересом слушал его, перенимая то, чем он мог со мной поделиться, поскольку ничего не знал ни об охоте, ни об охотниках, ни о стрельбе по гусям.

В тот день Чарли распустил свои черные волосы и облачился в трикотажную рубашку, не закрывавшую его коротких, покрытых узлами мышц рук; он сидел, скрестив их на груди, отчего она казалась более широкой и мощной. Оба его предплечья украшались татуировками — одна изображала улыбавшееся лицо женщины с пышными,

как у самого Чарли, волосами кинозвезды и подписью «Ma M`ere» [16] под ним. Другая — голову синего буйвола с широко раскрытыми красными глазами; что она означала, я не знал. На коленях Чарли лежала старая, обшарпанная винтовка с рычажным затвором, изо рта торчала сигарета, он разглядывал в бинокль длинный гусиный караван, тянувшийся вдали над сверкавшей рекой, время от времени наводя окуляры на пару койотов, которые наблюдали с вершины холма за кормившимися гусями и неторопливо подбирались поближе к ним.

16

Моя мама (фр.).

— Канадцы — люди пустые, — сказал он после того, как заявил, что стать одним из них мне вряд ли захочется.

Этого я не понял. Я всего лишь хотел учиться, как другие дети, в школе, не отставать от них. И полагал, что предметы в канадских школах преподаются те же, что и в американских. Дети в автобусе выглядели так же, как я. Они говорили по-английски, у них были родители, и одежда их ничем от моей не отличалась.

— Зато американцы заполнены до отказа, — продолжал Чарли, — враньем, вероломством и склонностью к разрушению.

Он не отрывал бинокль от глаз, из сигареты поднимался, завиваясь в теплом воздухе, дымок.

— Твои родители банк ограбили, верно?

Мне не понравилось, что он знает об этом. А просветил его, надо полагать, Артур Ремлингер. Однако отрицать все я не мог. И не думал, что сказанное Чарли об американцах верно, пусть даже мои родители банк и ограбили.

— Да, — сказал я.

— Ну и молодцы.

Чарли опустил бинокль и повернулся ко мне, расширив глаза, — лицо его со слишком большими скулами, густыми бровями и крепкой нижней челюстью приобрело гротескный вид. На белке одного из синих глаз Чарли — левого — сидело, никуда не деваясь, кровавое пятнышко. Я не был уверен, зряч этот глаз или нет.

— Мои родители жили в землянке, в Лак-Ла-Бич, это в Альберте, и померли от чахотки, оба, — сказал он. — Для них такое ограбление было бы большим шагом вперед.

— А по-моему, это неправильно, — возразил я, имея в виду не смерть его родителей, а ограбление банка моими. Случившееся с ними уже казалось мне очень давней историей, хоть мы с Бернер и навещали их в тюрьме Грейт-Фолса всего несколько недель назад.

Чарли кашлянул в ладонь, выплюнул в нее что-то густое, изучил его и отбросил.

— Когда я спускаюсь туда, вниз, — сказал он, — в меня что-то входит. А когда возвращаюсь в Канаду, то выходит.

Он уже говорил мне, что в прошлом основательно поколесил по Америке — побывал в Лас-Вегасе, Калифорнии, Техасе. Но потом что-то произошло — Чарли не сказал, что именно, — и теперь путь туда ему заказан.

— Тут все выдохлось, — сказал он. — Они думают, их правительство обманывает. Ничего подобного. Это место только и ждет, когда его ветром сдует.

Я решил, что Чарли говорит о здешних краях, не обо всей Канаде, о ней он, скорее всего, ничего и не знал. Он положил бинокль на землю у своего шезлонга. В двухстах ярдах под нами воздух наполнился черно-белыми гусями, их резкими криками. Они садились на землю и взлетали, хлопая крыльями, уступая друг другу место, играя и дерясь.

— Через шесть недель тебе захочется убраться отсюда куда подальше, можешь мне поверить, — сказал Чарли. — Тут такая Сибирь начнется. И на твоем месте я бы отправляться отсюда на север не стал.

— Почему мистер Ремлингер совсем не разговаривает со мной? — спросил я, поскольку именно это мне и хотелось узнать.

Чарли снял с колен винтовку, аккуратно приложил ее к плечу, так и оставшись сидеть в шезлонге. Я решил, что он просто целится во что-то, как делал нередко.

— Я в его дела не мешаюсь, — ответил он.

И, откинувшись, чтобы приобрести устойчивость, на туго натянутые полоски нейлона, из которых состояла спинка шезлонга, направил дуло винтовки на одного из двух замеченных нами койотов. Тот трусил в сотне ярдов от нас по длинному голому бугру — ячмень там не рос, — направляясь к другому такому же, чтобы подобраться под его прикрытием поближе к гусям. Второй койот стоял еще дальше, за грудой камней, наваленной при расчистке поля. Стоял неподвижно, молча наблюдая за первым. Я тоже молчал.

Чарли опустил винтовку, смерил взглядом расстояние, глубоко вдохнул и выдохнул, прикусил зубами остаток сигареты, снова прицелился, взвел курок, еще раз вдохнул воздух, выпустил его через нос, выплюнул сигарету, вдохнул снова и нажал на спусковой крючок — винтовка оглушительно выстрелила. Я сидел совсем рядом с ним.