Канатоходец. Записки городского сумасшедшего
Шрифт:
Споткнулся о чью-то ногу, извинился. К бегу галопирующих моих мыслей подмешивались имена Маврикия и Гвоздиллы. Тянущимися через годы нитями они связывали меня с моим первым романом, и это будоражило фантазию. Кто эти ребята, я не знал, но подозревал, что, обозвав их ангелом и бесом, сказал капитану Сельцову правду. То есть произнес вслух то, что втайне от самого себя уже жило в глубинах подсознания. Оплошность эта дала проходимцам шанс, теперь отмахнуться от их существования я уже так просто не мог. Как всегда и бывает, их личности в моем воображении начали быстро расти, обретая не только внешность, но и характер. Нетрудно было догадаться, что пройдет немного
Стоял, памятником себе, скрестив на груди руки, и обдумывал открывавшуюся перспективу, как вдруг услышал глас. А вернее, голос, и не с небес, а много ближе:
— Эй вы, может, хватит созерцать мой зад!
Поднял голову. Обернулся, за спиной никого не было. Выглядывавшая из глубины багажника женщина обращалась ко мне. Со стороны, похоже, все выглядело именно так, как она говорила. Замерев на продолжительное время у края тротуара, я изучал в задумчивости остававшуюся снаружи ее половину. Объективности ради надо заметить, что она того заслуживала. Ножки стройные, юбка короткая, почему бы, спрашивается, не взглянуть? Хотя, занятый собственными мыслями, я не отдавал себе отчет в том, что привлекло мое внимание. У Ги де Мопассана было, кажется, в рассказе нечто похожее.
Ткнул себя пальцем в грудь:
— Я?..
— Вы-вы, битый час здесь ошиваетесь! Народ останавливается, думает, флеш-моб.
Выпрямившись, уперла в бок кулачок. Я готов был провалиться на месте. А впрочем, если так вот разобраться, ничего постыдного в моих действиях не было. Женщина, по-видимому, придерживалась того же мнения, потому что улыбалась.
— Извините, я без задней мысли…
Получилось нечто вроде скверного свойства каламбура. Надо было как-то выкручиваться. Сказать, что вовсе даже на нее не глядел, ни одна женщина такое не простит, а придумать что-то другое сразу не получалось. Пришлось пуститься в рассуждения:
— Видите ли, как художник, кому знакомо чувство прекрасного…
Она не стала меня слушать:
— О чувствах поговорим потом, давайте, коллега, помогите! Нас и без того заждались, подставляйте-ка руки…
Не день ли открытых дверей сегодня в психушках столицы?.. Коллега? Заждались? Хорошо хоть не ищут с фонарями на том свете. Подставил, шагнув на проезжую часть, и она принялась нагружать меня коробками. Приговаривала:
— Слава Богу, нашелся хоть один мужик, а то все на меня одну! — Забрала из багажника букеты цветов, — Как в президиумах сидеть, так это они…
Оставив недосказанное висеть в воздухе, взяла меня под локоток и повела наискосок через тротуар. Из-за горы коробок я ничего не видел. У подъезда под козырьком висела доска, как можно было понять, с названием творческого объединения, но прочесть вычурные буквы я не успел. Зато, протискиваясь с грузом в холл, вспомнил слова Джинджера. Отпусти вожжи, наставлял он, хватит вести себя через жизнь под уздцы! Учись наслаждаться проявлениями человеческой глупости, истолковывать в свою пользу непредвиденные обстоятельства. Дай судьбе шанс подурачиться, не гноби ее своей угрюмостью. Так, может, карты легли, а я все еще сомневаюсь? Может, это оно и есть?..
Меня, конечно, вряд ли, а вот спутницу мою и правда ждали. Стоило нам переступить порог, как к ней бросился розовощекий, пышущий здоровьем старикан:
— Ну что же вы, Кларочка, министерство почтило присутствием, а у нас все, как всегда!..
На его квохтанье сбежались такие же молодящиеся,
Замыкала процессию с букетами в руках Клара. Шепнула на ходу, чтобы я не исчезал, что увидимся на банкете. И хотя охранник посматривал на меня косо, я принял приглашение. Бросил плащ на вешалку и прошел с независимым видом в зал. Он был наполовину пуст и делился как бы на две почти равные половины. Те, что постарше и расфуфыренные, теснились ближе к сцене, остальные, одетые не многим лучше меня, обосновались на галерке, к ним я и присоединился. Из приветственных речей можно было понять, что собрание посвящено закрытию выставки, по результатам которой художники поздравляли отличившихся коллег. В то время как сидевшие в президиуме вручали друг другу подарки, большинство моих соседей томились в ожидании банкета. Роль Клары сводилась к вручению цветов. Раскрасневшись от всеобщего внимания, она преобразилась и теперь казалась красавицей.
— Та еще штучка, — заметил сидевший неподалеку от меня бородач и с видом ценителя экстерьера поцокал языком.
И странное дело, слова его были мне приятны.
Заканчивался пир духа выступлением министерского заморыша, таким же бесцветным, как он сам, в аккуратненьком, каком-то даже сиротском костюмчике с селедкой на тощей шее. Вяло похлопав, художники ломанулись в соседнее помещение, где стояли накрытые столы. К этому времени их набежало столько, что запланированный банкет автоматически превратился в фуршет, что придавало сборищу еще больше живости. Когда же чиновник, подозревая, что может услышать о себе и министерстве много нового, удалился, рассупонились даже члены правления, однако Клары среди пьющих и закусывающих видно не было. Мелькнув с озабоченным видом, она испарилась, мне же ничего не осталось, как разделить судьбу творческих личностей,
К изобилию яств было не протолкнуться, но и я в таких делах не был новичком. По мере наступления насыщения виртуозы кисти разделялись на группки, к одной из которых меня и прибило. Здесь витийствовал уже знакомый мне волосатый знаток женщин. Держа в одной руке пузатую рюмку, второй наделял обступивших его коллег водкой, чем, по-видимому, и объяснялась его харизма. Не отвлекаясь от основного занятия, громогласно вещал:
— Пикассо выдохся на голубом периоде! Клоун, угадавший свое время…
Стоявший рядом сутулый с вислым носом его одернул:
— Ты, Рубцов, говори, да не заговаривайся!
— Он сам себя так назвал, я-то здесь при чем! — отвел попытку возвести напраслину полнокровный Рубцов.
Расстегнул на растянутой животом рубахе еще одну пуговицу. Чувствуя себя центром компании, наслаждался вниманием. Я приналег на закуски, с утра не было во рту маковой росинки, но нанесенную Пабло обиду простить не мог. Сам Пикассо не очень-то любил, только одно дело, когда классика ругаешь ты, и совсем другое, когда на него наезжает кто-то другой. Человеческое мышление и без алкоголя ситуативно, а после рюмки и подавно не знает удержу.