Кандибобер (Смерть Анфертьева)
Шрифт:
Представляешь ужас! Найдем ночевку - и уже считаем, что мы дома... Нам дадут какой-нибудь похлебки, а мы уже готовы выть от радости, что родню обрели... Где-то на работу взяли, жалованье определили, метлу в руки сунули, а мы уж кричим, что себя обрели...
– Как ты думаешь, - отрешенно проговорила Света, глядя на окна, разноцветными искорками светящиеся в её глазах, - как ты думаешь, мог Борис Борисович взять деньги?
– Борис Борисович? Кто это? А, Квардаков... А почему бы и нет? Ведь он брал их всю свою жизнь и, не случись сегодня этого печального происшествия, продолжал бы брать
– Ты имеешь в виду зарплату?
– Назови это зарплатой, жалованьем, пособием, взяткой... Какая разница? Он брал эти деньги из твоих рук, отлично понимая, что не заработал их. Но ни разу не отказался. Ведь ни разу?
– Но и ты не отказался.
– Я - другое дело. Мне платят меньше тех денег, на которые можно прожить.
– Как же ты живешь?
– Жена кормит. И потом, я свои деньги все-таки зарабатываю. Может быть, снимки не входят в число основной продукции нашего завода, но меня наняли делать снимки, и я их делаю. И неплохо справляюсь со своими обязанностями. Свои сто рублей я зарабатываю.
– Тебе платят сто двадцать.
– Нет, Света. Это в каких-то ваших бухгалтерских ведомостях стоит цифра "сто двадцать". Но ты хоть раз дала мне эти деньги? Нет. Ты даешь мне сто рублей, а все почему-то считают, что я получаю сто двадцать.
– Вот и о деньгах поговорили, - улыбнулась в темноту Света.
– Видишь ли, мы можем о них говорить, можем о них молчать, можем о них слагать стихи или распевать песни - все это не имеет ровно никакого значения, потому что мы о них никогда не забываем, как о собственной смерти. Предстоящей смерти, которая все ближе.
– Так ты никогда не говорил, Вадим, - озадаченно произнесла Света. Что произошло?
– Большие деньги... Особенно в чужих руках заставляют смотреть на вещи трезвее. Даже после бутылки этой паршивой водки.
– Пей коньяк.
– Коньяк пусть пьет Квардаков. Если его выпустят.
– А могут и не выпустить?
– Откуда мне знать, - Анфертьев отгородился воротником плаща и от Светы, и от её вопроса.
– Подожди, - сказала Света.
– Какие-то слова ты произнес недавно, я все время пытаюсь понять, что стоит за ними... Да, ты сказал, что, не случись сегодня этого происшествия, Борис Борисович и дальше получал бы свою зарплату...
– Получал бы!
– убежденно сказал Анфертьев.
– Я не о том. Из твоих слов выходит, что ты не веришь в его виновность?
– Света, - Анфертьев решился наконец положить ей руку на плечо, - так ли уж важно, во что я верю?
– Что же важно?
– То, как я поступаю. Как ты относишься ко мне, а я к тебе. Важно, сколько я зарабатываю, потому что это определяет мой образ жизни. И определит мой образ смерти.
– И качество потребляемых напитков.
– Я не прав?
– Нельзя же все время говорить о собственной смерти. Это попросту неприлично.
– Да? Извини. Это все она, - Анфертьев кивнул в сторону светящегося в темноте круглого горлышка бутылки, оно напоминало плавающее над землей колечко.
– Маленько перебрал... Сказывается отсутствие опыта.
– Это дело наживное, - Света поднялась.
– Тебе пора, Вадим. Да и я продрогла. Пока.
– Ты не будешь делать нехороших выводов?
– Там видно будет. Посмотрю на поведение.
– Я исправлюсь!
– горячо воскликнул Анфертьев.
Эти слова прозвучали куда серьезнее, нежели требовал полушутливый разговор.
– Вот увидишь, я исправлюсь.
– Думаешь, это возможно?
– Надо верить в человека. Света!
– Ага, значит, все-таки надо во что-то верить.. Пока, Вадим.
Света взяла ведро и направилась к подъезду. Оглянувшись, она увидела, что Анфертьев остался сидеть на скамейке. Поколебавшись, вернулась.
– Прости, - сказал он, вставая.
– Задумался.
– О чем?
– О себе, о тебе... Если не возражаешь. Откровенно говоря, это единственное, о чем я думаю последнее время... Хотя...
– он пьяно рассмеялся.
– Прости, я вспомнил чьи-то слова... Люди думают - что-нибудь придумают, а мы начнем думать - из раздумья не выходим. Ты не помнишь, кто это сказал?
– Знаешь, мне вполне достаточно, что эти слове произнес ты. Пока.
Когда Света, поднявшись на площадку второго этажа, выглянула в окно, скамейка была пуста.
Пьяные мысли Анфертьева:
"Самыми жестокими часто оказываются близкие люди. Право на безжалостность дает им хорошее к тебе отношение. Любя и жалеючи, они посыпают твоя раны солью, чтобы убить в них заразу... Сочувствуя напоминают о самых постыдных твоих словах и поступках. Желая видеть тебя и дальше счастливым и здоровым, они вынимают тебя из петли, вылавливают в проруби, подсовывают тебе холостые ружейные патроны - ими ни за что не развалить себе череп..."
Горечь свершения...
Печаль исполненности...
Боль удачи...
Похолодало.
Дожди кончились, да и осень, судя по всему, шла естественному своему завершению. Утра стояли ясные и звонкие, желтую траву покрывала изморозь, листья давно лежали на земле и каждую ночь промерзали насквозь. Они ломались и хрустели под ногами утренних бегунов, первых прохожих, под когтистыми лапами ворон, вразвалку шагающих у мусорных ящиков.
Автор хорошо слышал невеселый хруст, и его почему-то тревожил безобидный звук ломающихся мерзлых листьев. И белый кот из подвала соседнего дома тоже не оставлял Автора равнодушным. Когда-то он жил у хороших хозяев в этом же доме и пользовался самой горячей любовью всех членов семьи. Но однажды, выйдя подышать свежим воздухом и пообщаться с себе подобными, он понял вдруг, что нет у него никакого желания возвращаться в духоту квартиры, к сюсюкающей любви и навязчивым ласкам, он понял, что ненавидит вареную рыбу и теплую воду из надколотого блюдца. И не вернулся. Стал пить воду из холодных подмерзающих луж, охотиться за ленивыми голубями, пользовался благосклонностью чистеньких кошечек всех этажей, несмотря на то, что шерсть его потускнела, свалялась и стала весьма далека от той белоснежности, которой так гордились его хозяева. Иногда бывало - сядет кот под окна своей бывшей квартиры, взвоет страстно и безнадежно, как по безвозвратно ушедшей молодости, но не возникает в нем желания вернуться, нет. А в доме появилось немало белых котов, и с каждой весной их становится все больше...