Канифоль

Гордеева Наталья А.

Девочка отчаянно зевнула, потягиваясь, и запрокинула голову вверх.

Под потолком, маскируясь под осиный улей, притаилось недремлющее око видеокамеры. «Видеонаблюдение в примерочных ведется для вашей безопасности», – сообщал отпечатанный на принтере листок формата А5, криво насаженный на двусторонний скотч.

– Да вы издеваетесь! – прошипела Соня, сверля глазами камеру. – Ни. За. Что.

Она села на пуф, скрестив ноги,

и приготовилась выждать положенное время в каморке, чтобы потом убедительно выпорхнуть наружу вместе с вешалкой и сказать, что ей не подошло.

Блуждая взглядом по лабиринту кружева, она вспоминала другое, сокровенное, оттенка пуха фламинго, лепестков незабудки, подшляпных пластинок несъедобных грибов, притворяющихся безобидными.

Десятый класс.

Первое сентября пришлось на пятницу; первое после каникул балетное занятие должно было состояться в субботу.

Отвыкшие рано вставать, они слушали классную руководительницу, развалившись на партах.

С торжественной частью разделались быстро. Цветы собрали в общую вазу на учительском столе. Часть конфет открыли, часть перекочевала в ящик к мелкам и линейкам, чтобы в конце дня подсластить застолье в учительской.

Классная руководительница включила электрический чайник в розетку и вынула из тумбы со свёрнутыми мировыми картами пластиковые стаканы. «Попьём чаю с конфетками», – предложила она и сразу, не меняя тона, стала описывать школьную программу и экзамены, предстоящие им в новом учебном году. От слова «учебный» Соню совсем разморило.

Одноклассники обменивались ленивыми подколами. Парни вытянулись, посмуглели; девчонки подкрасились, кое-кто накрутил локоны. Оделись все по-летнему легко, и трудно было поверить, что началась осень, когда солнце так пекло, вливаясь в распахнутое окно.

Амелия побывала летом на море со старшей сестрой. Её кожа отливала бронзой, а волосы местами выгорели добела и стали жёсткими.

Они с Соней сидели за одной партой, и её окрепшее предплечье, вобравшее соль прибрежного морского воздуха, прожигало Соню насквозь.

Столько всего хотелось рассказать ей: что большую половину лета она проторчала в городе, глотая с балкона пыль и тополиные ошмётки, пока тётя заново открывала для себя Европу, звоня раз в неделю сообщить, что перевела деньги; что по ночам ей было страшно одной в квартире, и она передвигалась по дому по-пластунски, при наглухо занавешенных окнах, заколотых для надёжности на прищепку; что когда она ходила в соседний квартал выбирать арбуз, за ней увязались придурки, назвавшиеся репортёрами, и она, отказавшись сплетничать о тёте, подверглась угрозам и оскорблениям, и убегала от них дворами, бросив расколотый об асфальт арбуз гнить на солнце, будто боевого товарища с пробитой в разгар вражеской атаки головой, зная, что ему уже ничем нельзя помочь; и как, нежась в ванне, вдруг заметила в воде кровавые разводы и закричала от неожиданности, выскочив в облаке пены на вязаный коврик; как униженно рылась на тётиных полках, зажав случайную тряпицу между ног; как тётя, выслушав по телефону её истерику, метнула в неё из знойной Италии «поздравляю» ядовитым дротиком и чокнулась с кем-то бокалом над трубкой; и что она самой себе отвратительна и никогда, никогда в жизни больше не будет принимать ванну.

Амелия щёлкнула пузырьком жвачки возле её уха и шепнула: «Песок из головы я, наверное, ещё неделю буду вытряхивать!»

В субботу они, не сговариваясь, приехали раньше всех.

Амелии доверили ключ от раздевалки, который она должна была сдавать в балетную канцелярию в конце недели и получать утром понедельника.

«5 этаж, женск.» – нацарапали на картонке карандашом. Амелия обвела надпись синей ручкой и вставила картонку в грошовую пластиковую бирку, но разница поражала: тусклый ключ, покрытый ржавчиной, из казённого стал домашним, и даже потеплел в ладони.

– Мы проводим здесь больше времени, чем дома, – пояснила Амелия. – Это и есть наш дом.

Начали переодеваться, запершись, по обыкновению, на два оборота. Разговор не клеился: обе не выспались, полночи проворочавшись и переживая. К обеим пришло понимание необратимости времени, а значит, и подстерегающая вдали угроза расставания с лучшей подругой. У Сони, засыпавшей на боку, слёзы текли через переносицу вниз и затекали в другой глаз, прежде чем впитаться в наволочку.

– По ночам у меня зудят губы, – пожаловалась Амелия.

– К поцелуям, – истолковала Соня, и Амелия засмеялась слишком громко. Потом она встряхнулась и воскликнула:

– Эй, жопик, зацени! – и задрала маечку.

Верхнюю часть её торса облегал кружевной лифчик – розовый, девчоночий, не похожий на спортивные топы и хлопковые треугольнички на резинках, одеваемые ею с восьмого класса.

Конец ознакомительного фрагмента.