Канифоль
Шрифт:
Идя по стопам тёти, Соня знала: она – фигляр; хамелеон, способный лишь повторять и притворяться. Мона готовила племянницу под себя, как готовят мумию для загробной жизни; как избранное тело для реинкарнации, а для этого сперва полагается изгнать душу носителя. Соня – её глиняный голем, её аватар. Смоляное чучелко, которое оживёт, став частью балетной труппы.
Под гнетом возложенной миссии она училась, переходила в старшие классы; работала до изнеможения у станка, выходила на сцену; скучала по Азизу, дружила с Амелией, а в груди у неё разрастался
– Подожди, вот когда влюбишься, мир заиграет новыми красками, – подбадривала её Амелия, выжимая трико над раковиной.
Она стирала форму между занятиями, завернувшись в пыльный гимнастический коврик. На внутренней поверхности бёдер ее кожи не касался загар – как у оленя.
– Ошибаешься, – отвечала Соня. – Со мной подобного не случится. Мне не из чего генерировать любовь.
К десятому классу в шкафу раздевалки висело пять репетиционных шопенок из девяти, разной степени застиранности. Места стало больше, смеха и разговоров меньше. У Сони трижды за год наступали женские дни, но так неудачно, что выпадали на репетиции. Приходилось заниматься в чёрных шортиках поверх купальника; все видели и понимали, почему, и от стыда она мечтала самовозгореться посреди зала, и чтобы никто не смог её потушить.
Ложась спать, она приподнимала голову и смотрела на свой живот. Ей чудилось стадо коров, горестно бредущих через его впалые очертания. Голодные стада, голодные годы.
Соне снились танцовщицы, пойманные в канифольные крупинки, как жуки в янтарь.
***
Субботним утром лимонные джинсы Моны прошествовали в комнату Сони и плавно опустились к ней на кровать.
– Тётя?..
Девочка высунулась из-под одеяла, силясь придать лицу осмысленное выражение. От неудобной ночной позы (спать пришлось на животе, носом в подушку) ломило тело, а в шее болезненно стрельнуло при повороте головы.
– Почему не в училище? – каблук левой ноги требовательно застучал по паркету.
Соня, кряхтя, повернулась на бок.
Вечернее лиловое платье, побывавшее на четверговом приёме и притворявшееся второй кожей Моны, зацепилось вешалкой за дверной косяк, просвечивая сквозь фирменный, пахнущий дорогой химчисткой чехол. На тёте была голубая мужская сорочка навыпуск с закатанными по локоть рукавами, а лимонные джинсы опоясывал крокодиловый ремень. Уголки губ сигнализировали о кислом настроении их обладательницы, словно прошлой ночью ей довелось отведать ломтик месяца на десерт на золотой тарелке – и она не впечатлилась.
– Я упала с поддержки, и Галина Викторовна разрешила пропустить сегодня класс.
– И ты не пошла? – тёмно-рыжие брови Моны, удлинённые и оттенённые карандашом, приняли хищную стойку над переносицей. Под её глазами залёг едва уловимый намёк на синеву.
Орда мурашек бросилась врассыпную по Сониной спине. Она откинула волосы с лица – подсушенные после вечернего душа полотенцем и распущенные, к неудовольствию тёти, и, принуждая пересохший язык подчиниться, ответила:
– Не пошла.
– Несмотря на прогон? – повысила голос Мона.
– Ты видела мою спину?.. – начала Соня, но тётя перешла на крик:
– Ты не пошла в училище, несмотря на прогон с артистами балета?!
– Да я во втором составе, господи! – взорвалась Соня. – Во втором составе!.. Моё отсутствие ничего не меняет! Я – страховочное тело для солистки! Может, я вообще не выйду на сцену в этой роли, и что? По-твоему, я могу прыгнуть выше головы?! – она смела с письменного стола рабочую тетрадь по биологии и, хлюпая носом, босиком отправилась в ванную. Тетрадь взлетела, расправив страницы, и шлёпнулась на паркет дохлой курицей.
Поссорившись с тётей, Соня закрывалась в ванной и чистила зубы до кровавых дёсен. Мятная паста приносила облегчение, будто бы, пенясь во рту, она заодно остужала голову, но ненадолго. Измочалив щётку, девочка садилась на край ванны и водила пальцем по стыкам между малахитовой плиткой на стене. Зелёная прохлада стен проецировалась внутрь души. Соня вспоминала какую-нибудь ерунду, вроде татушки, сделанной Амелией летом и торчащей у неё из-под лифчика сбоку, на рёбрах, и остывала. Покончив с ритуалом, она закрывала кран и выходила наружу спокойная, с восстановленным к сосуществованию с тётей иммунитетом.
Она расстегнула пижаму, чтобы рассмотреть спину, но ткань частично присохла к ссадинам. Через хлопковую рубашку кое-где просочилась сукровица. Выглядело хуже, чем накануне: добавились наливающиеся синяки и крапинки полопавшихся сосудов.
– Софья, открой дверь, – постучалась тётя.
– Уйди, пожалуйста! – простонала Соня в раковину. – Позже поговорим, я занята!
– Открой, я помогу тебе обработать ушиб.
В интонации тёти послышалась тревога. Соня, скрепя сердце, повернула ручку.
– У меня есть отличный заживляющий крем, – сообщила Мона, ворвавшись в ванную и распахивая зеркальный шкафчик. Она перебрала выставленные на полках тюбики, перетряхнула полупустые пузырьки с витаминными капсулами и вытащила с верхней полки невзрачную тубу с плохо различимыми, поблекшими от частого использования надписями.
– Контрафакт, – пояснила она, захлопывая шкафчик. Из Сониных вещей в нём была лишь зубная щётка в стакане да упаковка пасты.
Тётя перекинула волосы племянницы вперёд, на грудь, и выдавила из тубы плотную оранжевую субстанцию с резким запахом чеснока.
– Рубашку долой, – скомандовала она.
Соня избегала встречаться с ней глазами в зеркале. Она стыдилась прикосновений, стыдилась стоять перед тётей по пояс обнажённой, прикрываясь руками и пижамной кофтой. Мона втирала мазь с нажимом, сдирая мелкие корочки, но Соня не смела и пикнуть. Ей казалось, тётя изучает её, сверлит взглядом, оценивая её не как танцовщицу в оптимальной физической форме, а как настоящая женщина оценивает женщину будущую, ещё не до конца сформировавшуюся, просчитывая потенциальные риски и потери. Мона хотела контролировать всё, включая её месячный цикл.