Канифоль
Шрифт:
В гримуборной Мона не спеша приняла душ, оделась, расчесала мокрые волосы. На ней была кожаная юбка до колен цвета запёкшейся крови и туфли с носами, как у цапли. Сценический макияж она стёрла лосьоном, заново подкрасила ресницы и напудрилась.
– Простите! – постучалась в дверь гримёрша. – Вы просили фен, я принесла!
– Спасибо, – откликнулась Мона, перекидывая влажные рыжие пряди за спину. На кремовой блузке темнели пятна от стекавших с волос капель. – Я передумала.
Труппа устроила в её честь прощальный приём. В дверь без конца царапались, барабанили, ломились. Резная металлическая
Тётя впустила двоих: костюмершу Тамару Львовну и партнёра, с которым они, деля годами пот, кровь и травмы, сроднились, словно престарелые супруги.
– Твой спутник здесь, так что дай-ка обниму тебя, пока он не видит, – расчувствовался премьер, зарываясь носом в её остро пахнущий травяным шампунем пробор. – Достойно, девочка моя!
Он поздравлял её с триумфом, не отрываясь от её макушки, и обнимал одной рукой, другой безотчётно, до боли сжимая стебли бордовых роз.
У Тамары Львовны блестели глаза под очками. Она сердечно, по-матерински поцеловала Мону в лоб и подарила ей крохотную брошку-колибри из красного золота; Мона сразу приколола её на блузку.
– Наши уже чокаются шампанским, – хмыкнул премьер. – Лицемеры. Потирают ладошки, ждут тебя – убедиться, что ты и в самом деле уходишь. Прилипала из корды сейчас давала интервью журналистке: ныла, как труппе будет тебя не хватать. Прикинь, она осветлила волосы!
– Я не пойду, – отмахнулась Мона, напоследок наводя порядок на гримёрном столе.
Она протёрла поверхность влажной салфеткой, поправила флаконы и баночки у зеркала. Соне казалось, они отравлены, и тётя расставляет приманки для той, кто дерзнёт воспользоваться запасами соперницы. Смертельные притирания. Коллекция ядов.
В урну отправились невидимки и сеточка для пучка с запутавшимся медным волосом; на дне лежал смятый хитон и отклеенный с большого пальца пластырь. Держа в руках молочно-белые, подписанные на подкладке её именем пуанты, тётя помедлила, затем так же бросила их в урну. То была совсем новая пара, не изношенная.
С мокрой головой и охапкой цветов, в компании кавалера и племянницы, Мона гордо прошла через театральные коридоры, миновала служебный выход и села в машину Азиза, ни с кем не прощаясь. Репортёры, преследовавшие её с микрофонами и камерами до пассажирского сиденья, схлынули, как отлив, не добившись ни слова. Кто-то из труппы выскочил на мороз с бокалами, и за обнажёнными вечерними спинами мелькнула девушка в шоколадной юбке, слегка коротконогая, с неудачно осветлёнными, с крапом пёстрого цыплёнка волосами.
Азиз повёз их ужинать.
Зная, как не хочется его возлюбленной пристального внимания незнакомцев, он выбрал уютный ресторан домашней кухни за шестнадцать кварталов от театра, в малолюдном месте, с отдельными кабинками и мягкими диванами.
Настроение у Моны менялось с лихорадочного азарта на отрешённую, тягостную задумчивость – и обратно. Азиз ухаживал за ней: выкладывал ей на тарелку лакомые кусочки, читал восточные газели; для Сони аккуратно нарезал мясо и заказал разные сорта мороженого на десерт.
Он катал их по ночному городу и, припарковавшись у набережной, кормил апельсинами. Соне попался королёк, и ей свело челюсть. Азиз и тётя целовались, сидя на крыше машины, до четырёх утра. С плавучих яхт-ресторанов до них доносилась музыка и электрические всполохи разноцветных гирлянд.
Девочку разморило. Она уснула на заднем сиденьи, не дождавшись возвращения домой. Бордовые розы, связанные накрепко лентой, были погружены в плотный пластиковый пакет, наполненный водой и заклеенный скотчем. Лента впивалась в стебли, как гаррота; бутоны закрылись, и букет походил на принесённые в жертву сердца. Его поставили вертикально и пристегнули ремнём безопасности. Соня во сне касалась его плечом.
Под новый год до них дозвонился артролог.
Моне наскучило делать предпраздничную уборку; она бросила пыльную тряпку на подоконник и сняла трубку, не сверившись с определителем номера.
Соня раскладывала нарезанный Азизом сладкий перец на блюде кружочками, Азиз же, нацепив кружевной фартучек, обжаривал шипучий лук на сковородке; оба делали вид, что не прислушиваются к разговору. Голос по ту сторону провода умолял.
Тётя, закрыв нижнюю часть трубки, дала себе отсмеяться и сказала:
– Спасибо, теперь мне это не понадобится. Отныне меня будут носить на руках! – и они с Азизом счастливо переглянулись.
Цветы, подаренные Моне премьером, дневали и ночевали на полке в Сониной комнате. Девочка исправно меняла воду в вазе. Они простояли две недели и осыпались разом, будто отчаялись быть замеченными той, кому предназначались.
Поначалу Мона играючи окунулась в пену дней.
Хроническое театральное напряжение ушло вместе с изматывающей болью в бедре. Отпали сами собой ближайшие завистники, паразитирующие на чужом таланте, как рыбы-присоски на ките. Прогоны, примерки и подгонка костюмов; обмётка пятачков и пришивание лент к туфлям, и туфли, конвейером летящие на выброс; застарелые мозоли и лейкопластырь, срезать с пальцев который удавалось лишь японскими маникюрными ножницами с алмазной заточкой – всё таяло, обретя статус пережитого, и значимость пройденных испытаний уменьшалась с каждым новым спокойным днём.
Мона с удовольствием совершала покупки, баловала племянницу, принимала дорогие подарки и наотрез отказывалась давать интервью. О танцовщиках, перекочевавших из искусства на телевидение, она отзывалась с презрением. «Балерина, разевающая рот на ток-шоу – это позор», – говорила она.
Она неизменно выполняла по утрам облегчённый экзерсис у домашнего станка, дополняя его пилатесом и занятиями йогой три раза в неделю, подолгу гуляла с Соней в городских парках и у Азиза на даче, осваивала с ней начальную школьную программу.
Она увлечённо читала книги и смотрела кино, ранее недоступное из-за нехватки времени; посещала музейные выставки и светские мероприятия.
Страх возник позже, когда она поняла, что, отступив в тень, не застолбила после себя место. Отныне она не балерина – бывшая балерина, и её будущее на долгие годы вперёд определяют четыре буквы: тётя.
Весной у Сони выпал верхний молочный зуб, и она стала похожа на уличную шпану.