Каникулы Кроша
Шрифт:
– Возможно, Краснухин тоже составляет коллекцию, – предположил я.
– Краснухин собирает между прочим, – с раздражением ответил Веэн, – а для меня это – главное дело жизни. Чем выше цель, тем больше прав у человека на любые средства в этой борьбе. Или Краснухин завладеет моими коллекциями, или я завладею нэцкэ Краснухина, нэцкэ других любителей (Веэн произнес это слово с презрением) и создам одну из величайших коллекций в мире.
– Я плохо разбираюсь в этом, – ответил я уклончиво.
– Будешь разбираться! Пошел в библиотеку, познакомился с литературой – это мне нравится, это серьезный подход к делу.
Эти слова были адресованы Игорю и Косте, но они сделали вид, будто это относится вовсе не к ним.
– Но того, что есть у меня, ты не найдешь ни в одной библиотеке, – продолжал Веэн. – У меня есть все, что вышло о нэцкэ на любом языке. Вышло не так много. Капитальное исследование впереди.
Это было сказано тоном, показывающим, что именно он, Веэн, напишет капитальный труд о нэцкэ.
Я неизмеримо вырос в глазах Веэна, в глазах Игоря и Кости. И все из-за того, что перелистал несколько книг о нэцкэ. Естественное дело – познакомиться с вопросом, которым ты занимаешься. Но на них это произвело большое впечатление, подняло мой авторитет. Я стал полноправным членом их компании. Испытательный срок прошел. Я выполнил самостоятельное поручение, выполнил удачно, обнаружил серьезный подход к делу.
Костя молчал. Из-за того, что он передал Веэну наш разговор об отчиме, я стал относиться к нему холодно. Он это, видимо, чувствовал и потому молчал.
Игорь, правда, пытался протолкнуться со своими насмешками. Мол, Крош серьезный человек, склонен к исследовательской работе. Но шуток его никто не подхватил, и он заглох.
Веэн вынул из шкафа нэцкэ:
– Пойдешь к Краснухину вот с этим.
Это была большая пуговица с изображением бамбука. Видно было, что бамбук сейчас упадет, доживает последние минуты. Чем достигалось такое ощущение – не могу сказать. Вероятно, расположением колец, их особенным рисунком, выражавшим последние судороги ствола, который только что был живым и стройным. Поразительное искусство – эти нэцкэ, могучие художники их создавали.
– Это уже что-то, – говорил Веэн, любуясь нэцкэ. – Краснухин ее, несомненно, знает. Меняться будешь только на Миву-первого. Пусть покажет, что у него есть, так мы и выясним его коллекцию... Кстати, Крош, как у тебя с деньгами?
– У меня есть.
– Ты ведь теперь один, – улыбаясь, сказал Веэн. – Если оскудеешь, приходи. Тарелка супа всегда найдется.
Мы вышли от Веэна: я, Костя, Игорь.
– Кто куда, а я в парикмахерскую, – сказал Игорь.
– В какую? – спросил я.
– В салон, где еще можно прилично постричься! – Он критически осмотрел мою голову. – И тебе не мешает.
Я сам знал, что не мешает. Но я не решался идти один в салон, не знал, какие там правила. А с Игорем можно, Игорь знает все правила.
– Я стригусь у Павла Ивановича, – сказал Игорь, – знаю всех мастеров, и все мастера знают меня. Посажу тебя
– Встретимся, как договорились, – сказал Костя.
– Ку-ку, – ответил Игорь.
Как они договорились, я не стал спрашивать – не хотел первый заговаривать с Костей. Что касается «ку-ку», то у Игоря оно означало «до свидания».
Возможно, Игорь знал всех мастеров в салоне, но знали ли все мастера его самого, я не был уверен. Это была совсем не такая парикмахерская, как у нас на углу: зеркала во всю стену, кресла массивные, вращающиеся, пахло хорошим одеколоном. Мастера – пожилые, важные, похожие на профессоров – работали молча, а если и перебрасывались словами, то вполголоса.
У моего мастера был такой неприступный и строгий вид, что я боялся пошевелиться. Он меня о чем-то спросил, я не разобрал, что именно, а переспросить постеснялся. Пусть делает что хочет, он лучше меня знает, что делать. И я неопределенно протянул «ага».
Стриг он меня раза в три дольше, чем в нашей парикмахерской. Откидывался назад, смотрел: снова стриг, заходил с разных сторон, смотрел, стриг, смотрел. Потом помыл мне голову, высушил под электрическим аппаратом, смочил одеколоном и сделал повязку.
Принесли прибор для бритья. Я еще ни разу не брился. На щеках у меня пушок, небольшой, но довольно противный; иногда мне кажется, что именно из-за него девушки относятся ко мне несерьезно. И мелкие дурацкие прыщики. Папа говорит, что они пройдут с возрастом. В нашей парикмахерской меня спрашивают, хочу ли я побриться, а здесь мастер ничего не спросил, взял и побрил. Потом сделал компресс, потом массаж, опять компресс, спрыснул одеколоном, помахал салфеткой, вытер мне морду и пристально посмотрел, решая, что еще можно сделать. Делать было больше нечего.
Я посмотрел на себя в зеркало. Прическа была что надо! Но оттого что меня побрили впервые, кожа на висках, щеках и подбородке была неестественно белая: кругом кожа загорела, а под пушком она не загорела и теперь выделялась. И в эту минуту я понял петровских бояр, которые, после того как им сбрили бороды, жаловались, что лица у них стали босые.
Я уплатил в кассу рубль восемьдесят копеек вместо двадцати копеек, которые плачу обычно у нас, на углу, – не каждый день стрижешься в салоне. Смущало другое: как я метну мастеру полтинник сверх счета. Ужасно стыдно и неудобно. Мастер может возмутиться, ведь это унизительно – брать чаевые.
Смущаясь и краснея, я протянул ему вместе с карточкой полтинник. Спокойным, полным достоинства движением мастер, похожий на профессора, опустил полтинник в карман белого халата.
19
– Теперь ты похож на человека, – сказал Игорь. – Ты метнул?
– Да. Ужасно было неудобно.
– Се ля ви, – заметил Игорь философски. И еще более философски добавил: – Не мешает выпить по чашке кофе. Если где и можно выпить кофе, то именно здесь.