Каникулы вне закона

Скворцов Валериан

Такие вот воспоминания приходят, когда просыпаешься в два часа дня в гостиничной постели с нелучшими перспективами на будущее и уткнувшись носом в похожие на фасолины позвонки чужой жены, на которую муж, сев в тюрьму, одел позолоченый «пояс верности».

Потянувшись к телефонному аппарату на тумбочке, я невольно посмотрел на кресло: лежит ли «бергамский замок»? Лежал, и это означало, что Иван Иванович Олигархов, возможно, даже этим вечером переместится из камеры на улице Кенесары либо в дом Ибраева, либо в свою

квартиру в «Титанике» на короткую побывку. Зачем бы это?

Ляззат потянулась, я почувствовал, как напряглось её тело, рывком повернулась и сдавила меня борцовским «замком».

— Уроню телефон, — сказал я.

— Роняй…

— Грех случится.

— Много раз уже. Почему не опять?

— Мне позвонить нужно.

— Звони, кто тебе мешает?

Возле телефона лежали две вещи: пистолетик ПСМ и карманного формата книжка в твердом переплете.

Подумать только, Ляззат минувшей ночью явилась с подарком. Книжка называлась «Аль-Фараби. Социально-этические трактаты».

Я мягко вывинтился из «замка», дотянулся до томика и, открыв наугад, прочел вслух:

— Некоторые считают достойным настоящего мужчины и проявлением могущества беспрерывные войны и боевые потехи, обжорство, празднества, совокупления и пустопорожнее присутствие всюду, где собираются подобные. От пресыщения слагают стихи и заставляют их слушать, выставляясь многомудрыми…

— Философ дал тебе в глаз, Бэзил, — сказала Ляззат.

— И за такие тексты его чалму увековечивают на банкнотах?

— В двести, пятьсот и тысячу тенге. Скоро появятся пятитысячные. Тоже с его чалмой.

— Плохи дела у вашего казначейства, — сказал я.

— Что значит — плохи? Пятитысячная равна тридцати пяти долларам… Сори и сори крупными деньжатами.

Я хохотнул.

— Что тут смешного? Страна богатеет!

— Деточка, твоя родная республика перестала печатать символы национальной кредитоспособности в Лондоне. Теперь они втихаря изготавливаются в Алматы на бывшем филиале типографии бывшего союзного Госзнака… Приходится экономить, а потому использовать одну и ту же матрицу с чалмой Аль-Фараби, меняя цвет да цифирь…

— Господи, и откуда ты это узнаешь?

Ну, вот, подумал я, решение и пришло. И сказал:

— От своего друга. Олега Притулина. Мы здорово вчера кутнули. Кантовались по городу, где открыто… Под утро завтракать в ресторан он не пошел. Сказал, что придавит пару часов до работы. А я попросил подавальщика позвонить тебе… Олег чудный парень, как ты думаешь? И, кажется, живет в этой же гостинице… Дочь его, как ее… Мила… уж точно. Я Олега едва отговорил идти бить какого-то типа, который с ней сожительствует, что-то в этом роде… Не позвать ли нам их вечером?

— Ты Олегу собираешься звонить?

— И ему…

— Он в конторе должен сидеть сейчас.

— Туда и позвоню.

— Он телефон тебе дал?

— Он мне дал все, что я попросил… Но

первый звонок в Москву. Родне, как говорится.

Шлайн поднял трубку после третьего сигнала вызова.

— Отправка? — спросил я.

— Да, состоялась, — сказал он. — Вчера. Отец забрал Наташу и все, что ты считал нужным отправить с ней… Я проследил, прошел с ними внутрь самолета. Рейс «Люфтганзы», через Франкфурт. Как сам?

В задумчивости я пробарабанил пальцами трижды, сделал паузу и ещё дважды по трубке.

— По плану, — сказал я.

Вопрос «Как сам?» и ответ «По плану» с тройной и двойной дробью означали: «Вылетишь во Франкфурт и сам?» — «Смогу на третий день, через город со вторым условным кодом». Второй условный код после первого, Алматы, относился к Ташкенту.

— Там на полпути и встретимся, — распорядился Ефим.

Я положил трубку, и Ляззат сказала:

— Нехорошо врать начальству. Совсем не по плану. Ты проспал деловой визит в министерство экономики… Отобедать в кафе «Ностальгия» тебе тоже не судьба. Но в бар «Шале» попадешь, ручаюсь… Никакого Олега, никакой Милки с хахалиной!

— Уполномочена пасти и на сегодня?

— И не только здесь… Я в Бангкок полечу.

— Переводчицей?

— Английский у меня примитивный. Будешь мне переводить…

Она не шутила.

Ибраев сошел с ума, подумал я. Если бы прибил в третий раз или во второй подвесил на дыбу, и то к нему меньше было бы претензий. Впрочем, и такая перспектива меня устраивала. Все равно козыри были у меня на руках, поскольку Шлайн все, что требовалось от него, в Москве сделал.

— Почему меня не предупредили? — спросил я.

— Я проболталась, — сказала Ляззат. Она снова взяла меня в «замок».

— Зачем?

— Ты не рад?

— Это работа, — сказал я. — Если посылают довесок для контроля, подошел бы Притулин.

— У Притулина своя кампания, у меня своя. Моя сильнее, поэтому довеском меня назначат.

Я во второй раз за время нашего знакомства подумал, как славно было бы путешествовать с Ляззат. Любовницей и дочерью. Она сильная, и на неё я бы действительно положился.

Но все это в ней — ложь. Ее ложь. И в постели ложь? Про постель, приходилось признаться, так я не думал. Давал слабину. И тут услышал:

— Фима, я, наверное, люблю тебя.

Слава Богу, она обращалась к выдуманному в Москве чучелу, а не ко мне.

— Я не Фима, — ответил я. — Только его оболочка, мои душевные качества…

— Мои такие же. Забудем про них, — сказала Ляззат.

Во второй раз мы проснулись почти в сумерках. Для кого-то минул рабочий день. Нас никто не побеспокил. Ни Ибраев, ни Жибеков. Натура человеческая, говорил Конфуций, в основе своей благородна.

Я зажег лампу на тумбочке и поднес к глазам надтреснутый циферблат «Раймон Вэйл». До похода в бар «Шале» оставалась уйма времени.