Каникулы вне закона
Шрифт:
— Где весна, — сказал я.
— Сошлось, — откликнулся Севастьянов. — Как ты, Бэзил?
Сто лет назад завербованные в разное время и в разных местах Ефимом Шлайном финансовый психоробот Лев Севастьянов и практикующий юрист-психоробот Бэзил Шемякин парой отработали в Сингапуре вслепую, то есть не ведая о сотрудничестве, операцию для пресловутого Шлайна. Наша финальная встреча, скажем так, с поднятыми забралами состоялась в Москве, а в 1999 году я подстраховывал Ефима, когда он выпихивал Севастьяшу с женой из Петербурга через Финляндию нелегалом в мир новой евровалюты. Где гоняло по мировым финансовым потокам забуревшего,
Еще услышав голос Льва в телефонной трубке, я сообразил, насколько плохо идут дела вообще, не только у меня, для Шлайна в Москве тоже. Появление Севастьянова было тревожным признаком. Ефим мог бросить Левушку из сладких Европ в замурзанный Ташкент только в качестве последнего резерва, из-за истощения наличных сил, поскольку операция, которую я с блеском проваливал, не подходила под севастьяновскую специализацию. Вместо танков, скажем так, прискакала кавалерия.
— Хреново, — сказал я, цитируя формулировку, услышанную от чимкентского графика-неудачника в самолете Москва-Алматы. — Нет здоровья, нет денег, нет страховочных явок, нет результатов, нет сменного белья, и случилось много-много неудач… Давай бумаги.
— Бэзил, тебе необходимо принять к сведению одну вещь, прежде чем их получишь, — сказал финансист.
Господи, помолился я, мною давно принято к сведению, что беда одна не ходит, пусть так, но сделай все возможное, чтобы это не касалось Колюни или Наташи, я отработаю Тебе.
— Какую именно?
— Деньги не от Шлайна, не из Москвы, я хочу сказать.
— Тоже мне напугал, — сказал я. — Деньги есть деньги, какая разница откуда?
— Есть разница, — сказал финансовый евроворотила. — Казахи стукнули в Москву, что Шлайн заслал за спиной своего руководства, а иначе-де, мол, и не могло, по их, казахов, мнению и быть, выявленного в Астане агента. Да ещё наемника. Труды которого оплачиваются Шлайном, конечно, не из фондов родной службы, в такое стукнувшие на Шлайна казахи поверить не могут, а из какого-то неведомого источника. Смекаешь?
— Смекаю. Подставляют Ефима под расследование о предательстве?
— Плохо смекаешь. Один намек на такое, и интриге конец. Командование конторы считает Ефима маньяком, а маньяк не станет предателем… О твоих действиях, кроме того, докладывалось как положено. К тому же операция рискованная, исход сомнителен, а потому вопросов по ней вверху не задавали и с рекомендациями не совались, чтобы не отвечать за провал… Ефима подставляют потоньше. Получается, что операция раскрыта, а также, поскольку командование в известность об этом не поставлено, нарушена служебная субординация и допущено своеволие с фондами. Другими словами, пуповину твоей поддержки пережали. Команды отзывать тебя не дают, но и денег на продолжение работы тоже… Вот я и приехал.
— Что значит, вот я и приехал?
— У крыши, которую я состроил над собой в Париже, дела идут. Перешел на самоокупаемость. Ефим попросил, чтобы я оплатил документы, которые ты для меня добываешь.
— Вольдемар? — спросил я.
— Вольдемар, — подтвердил Севастьянов. — К вашим услугам…
— Свои боюсь предлагать, — сказал я понуро. — Товара у меня нет.
— Может, и к лучшему. Обстоятельства требуют новой для него упаковки. Помимо копий, снятых с подлинников и удостоверенных кем-то, кто в документах прямо, то есть лично и материально заинтересован, нужны пара или тройка подлинников. В качестве образцов. С них швейцарцы снимут копии сами и потом вернут.
— Нюх мне подсказывает, что при такой раскладке швейцарские коллеги смогут вскоре заявить, что это они добыли все подлинники и сделали с них копии, а потом положили назад, чтобы у суда не возникло искушения не признавать их за улики, поскольку они краденые. Так?
— Так, — сказал с удовольствием Севастьянов. — Ты умник, Бэзил. Даже с похмелья.
— А я затону в дерьме? — вырвался у меня злой вопрос.
— Что значит — затону в дерьме, Бэзил?
— С чем останусь я, если все припишут швейцарцам? Кто оплатит мне вторую половину обещанного гонорара, если Москва уже ничего не оплачивает?
— Ну, а что будет со мной, если ты откажешься?! — заорал Севастьянов.
— Не ори, — сказал я. — У меня голова как просверленная…
— Купить тебе пива?
— Пошел ты… Я понял, — сказал я. — Все понял.
Швейцарцы оставят севастьяновскую крышу нетронутой, если он сдаст им результаты моей работы в Казахстане, подумал я. Они знают, может быть, давно, кто такой Севастьянов. И не только не капнут на него французам, у которых он обосновался, но охотно оплатят всю казахстанскую операцию, в том числе и мой гонорар. Если севастьяновский оператор Шлайн просит об этом, то, действительно, отчего бы парижскому финансисту не протянуть руку помощи мыкающемуся по среднеазиатским помойкам Бэзилу Шемкину в трудную для него минуту?
Такой ход событий выгоден всем. Швейцарцы получают искомый компромат и, по их меркам, достаточно дешево. Для меня находят средства продолжать работу. Севастьянов, выдавший эти средства за счет швейцарцев, а формально — из своих подотчетных Шлайну фондов, кладет сумму, равную выданной мне, в собственный карман.
Вот что я понял.
И прикинул, сколько понадобится, чтобы оплатить лечение Наташи в Веллингтоне, покрыть расходы старикашки Лохва на её транспортировку из Москвы, затем обратно. Плюс на все про все остальное, что ждало моих денег.
— Еще пятьдесят тысяч, Левушка, — сказал я.
— Какие пятьдесят тысяч?
— Швейцарских франков. Дополнительно к той половине гонорара, которая мне полагается. От тебя или через тебя, Левушка, неважно… Я даже согласен, что из этих пятидесяти тысяч десять пойдут на оперативные расходы. Перелеты, наем машины, гостиницы, прочее. Я обойдусь и остающимися сорока…
— Мне говорил Ефим, что ты за деньги отца-мать…
— Не смогу, — сказал я. — Этого товара не осталось. Осиротел, знаешь ли. Так как, друг сердечный?
Севастьянов понял то, что я понял.
Пока разговаривали, он, словно перед ребенком, сидел возле меня на корточках, посматривая осторожно из-под козырька твидовой кепки. Теперь он встал, нашел силы встать с пластикового креслица и я. Глаза у Льва оказались зеленоватыми с коричневыми крапинками. Так мы и стояли, я едва-едва, и между нами висело слово, если и не сказанное, то взаимно беззвучно или мысленно, как хотите, в унисон произнесенное. Предатель.
Конечно, он был чище меня. Я бы бровью не повел, услышав про себя такое вслух и при свидетелях. Сказывались рудименты севастьяновского любительства. В двойную игру, видимо, его затягивало впервые. Еще не обтерся. Инициативу следовало, таким образом, проявить старшему и более трепанному.