Каннибал из 7-ой квартиры
Шрифт:
– Ты что так сморишь?
– удивился мальчик.
– Вроде я не колдун и не Коперник.
– Да, ты не колдун. И не Коперник. Ты - ученый, ходишь, все высматриваешь, о чем-то задумываешься, прекрасно зная, что думать вредно.
– Да, я задумываюсь. И мне странно, что вы не задумываетесь.
– О чем?
– О том, нормальные ли мы люди или такие же как Иван Иванович...
– Ты имеешь в виду, будем ли мы, повзрослев есть людей и потом их рожать маленькими?
– Да. Именно это я имею в виду. А еще мне интересно, кто он, этот Иван Иванович Хиггс, откуда взялся и чего добивается. Тебе это не интересно?
– Как тебе сказать? Другой я уже не стану, назад не
– А если его накроют как извращенца и посадят? И нас вместе с ним? Как соучастников?
– Это серьезно...
– задумалась девочка Валентина Ивановна, замечая, как простенькое евклидово пространство, в котором она жила, обращается в мудреное пространство Лобачевского.
– Знаешь, давай, сегодня вечером, всех соберем на кухне и с помощью Ивана Ивановича постараемся найти ответы на заданные тобой вопросы...
– Слушай, Валя, ты же всю жизнь вагоновожатой была, а разговариваешь как ботан с профессорским званием. Почему?
– Ну, я же от Хиггса родилась, а человек он интеллигентный, видимо, унаследовала.
– Вот-вот. Значит, ты вся в него, и скоро тебе захочется есть людей.
– Ты бы поработал вагоновожатым сорок лет, так без всякого Хиггса стал бы потомственным людоедом. Кстати, тебе не кажется, что ты начинаешь по второму кругу вопросы свои со мной размышлять?
– Кажется. Но мне очень хочется, чтобы все хорошо кончилось. А то заберут в какой-нибудь научно-исследовательский институт, изучать инструментально будут, может даже вскрывать хирургически, а потом отдадут военным чтобы в военных целях использовали...
– Все хватит!
– поднялась девочка Валентина с дивана, стараясь не показывать испуга, ее охватившего.
– Будем считать, что ты своего добился, и потому мне срочно надо в туалет.
7.
Вечером все они собрались на кухне. Все пятеро - двое взрослых и трое малышей. Объявив себя председательствующей (ведь тридцать с лишним годков занималась профсоюзной работой в своем трамвайном депо), Валентина Ивановна сказала, что на повестке дня собрания стоит один вопрос, а именно, пойдут ли они в своего папу Ивана Ивановича Хигса или вырастут обычными людьми. Назначив ответчиком последнего, Валентина Ивановна уселась на свой табурет, одернула юбчонку и превратилась во внимание.
– Можно я сидя буду говорить?
– спросил Хиггс у председательствующего.
– Конечно, - ответила та.
– Спасибо, - поблагодарил тот и тут же обратился к собранию:
– Вы знаете, - сказал он, устраиваясь на своем табурете, - родился я в обычной советской семье. Папа был инженером-конструктором на "Серпе и Молоте", мама работала в Научно-исследовательском институте здравоохранения. Могу вас клятвенно заверить, что дома они людей не ели и, тем более, не рожали. Я это точно знаю, потому что жили мы в однокомнатной квартире общей площадью двадцать один квадратный метр, а санузел был нераздельным...
– Может, они ночью ели?
– спросил мальчик Виталий, въедливо глядя.
– Исключено, - мы бы с братом непременно этот факт отметили.
– У вас есть брат?
– спросила Валентина Ивановна?
– Да, старший. Предваряя ваш вопрос, скажу, что у него никаких физиологических отклонений нет.
– Вы уверены?
– спросила Серафима Аркадьевна.
– Совершенно. Мы близки с ним с детства.
– То есть он о вас все знает?
– Да. Мы даже с ним, выпивая на его сорокалетие, заключили соглашение, что я его съем, как только он состарится до неприемлемого качества жизни .
– А когда вы съели первого человека? Наверняка это сопровождалось нервным потрясением?
– подал голос мальчик Виктор Степанович.
– Не то слово. Это был мой сосед по квартире милейший старичок Игнатий Спиридонович Каяков или Каюков, уже не помню. Он страдал буквально от всех болезней, исключая венерические, и каждый новый Божий день был для него хуже адского. Я хотел немедленно повеситься, повесится, после того как импульсивно сломал ему шею, но какая-то неведомая внутренняя сила остановила меня, отбросила в угол уже намыленную веревку, которую я решительно сжимал в руке. Другая сила, видимо, лишняя мозговая извилина, появившаяся по воле Проведения, сделала меня исключительно плотоядным, внушила нечеловеческий аппетит и решимость. Я стал его есть, этого Каякова или Каюкова, предварительно даже не помыв и не побрив, и это внушало мне отвращение к себе, но я не мог остановиться. Вы не поверите, когда я скажу, почему я не смог остановиться...
– Поверим, поверим, - сказал бывший аспирант Виталий, напоминавший теперь старшего Особой тройки.
– Понимаете, когда я уже хотел бежать прочь, в мой мозг вкралось понимание, что я совершаю великий подвиг, учиняю прорыв в естествоиспытательской науке, который никто не в силах совершить, даже Высшая сила. Когда я доел его и, сморенный сытостью, свалился спать, мне приснилось красочное театрализованное таинство превращения отжившего в молодое, мертвого в живое. Именно превращение. Вы посмотрите, как несовершенно в нашем обществе происходит передача жизненного опыта от отживающего поколения к нарождающемуся. Будущие люди получают в наследство от поживших извращенное старостью представление о жизни, скисший жизненный опыт, то есть неверие в победу нравственности, уверенность в тщете свершений, личных побед, любви, наконец. А я непосредственно переношу лучшее в пожившем человеке, его не умеющую умирать надежду в него же, но свежего и жадного да жизни. Поверьте, когда у меня раздулся живот и разверзся пупок, а в отверстии появилась голова ребенка, а потом и сам он весь, я не ужаснулся, не испугался, я стал счастлив. Я знал, что это Игнатий Спиридонович переродился, можно сказать, реинкарнировал, чтобы начать новую жизнь, лучшую жизнь, которая будет несравнимо лучше и богаче прежней...
– Понятно, - зевнула девочка Валентина Ивановна.
– А как все это на вашем здоровье отражается? Я после своего рождения ведра три струпьев набрала с вас и вокруг . Это, наверное, вредно для вас?
– Странный вопрос, не ожидал его от вас услышать. Вот вы, создавая что-то новое, великое, эпохальное, жалеть себя будете?
– Новое, великое, эпохальное, - скептически повторил мальчик Виктор Степанович.
– Вот мне теперь не великого хочется, но мороженого побольше и ничего больше, кроме конфет. Стоило ли меня, кондового, без всякого сомнения, прирожденного мещанина, рожать и мучится? А кушать меня? Это же страшно подумать, сколько вам при этом пришлось испытать морально и физически! Испытать, чтобы мне мороженого цинично хотелось, а потом, когда пиписька окрепнет, ядреную девочку?
– Понимаешь, Витенька, многие подвиги бы не совершились, если бы герой доподлинно знал, ради кого он идет в бой, - неуверенно проговорил Иван Иванович.
– Да ну!
– возмутился бывший аспирант Виталий.
– Вспомните Геракла! Для кого он подвиги совершал? Для себя, конечно! А на заказчиков ему было плевать. А диссертации наши? Для кого они пишутся? Думаете, для народа и тяжелой промышленности? Чепуха! Они пишутся диссертантом для самого себя, для карьеры и для надувания щек и потому не имеют обычно никакой цены!