Кануны
Шрифт:
Так пела Палашка, намекая на Володю Зырина, своего давнего ухажера. Этого Микулин совсем не мог вынести. Он украдкой отошел в темноту. Без дороги, прямо через картофельные огороды бросился напрямую к Евграфову дому. Перескочил чьи-то капустные грядки, разодрал о какой-то гвоздь новые галифе. У Евграфова въезда он перевел дыхание. Стараясь успокоиться, открыл отводок и вышел из загороды на улицу. Встал в темноте у крыльца и начал ждать, но на этот раз ждать пришлось очень немного.
Палашка, мелькая белоснежными, по моде, носками, показалась на улице. Она подошла к дому, и тут Микулин тихо ее окликнул. Девка притворно охнула, потому что еще издалека
— Палаг, ты это… чего? — вполголоса спросил он.
— Отстань! К водяному.
— Да ты погоди…
— И годить нечего, — она обошла его стороной, направляясь к отцовским воротам.
Микуленок понял, что дело нешуточное, перескочил с места на место и вновь оказался на ее пути:
— Погоди… Успеешь выспаться.
Они остановились. Председатель нежно коснулся ее холодного батистового плеча. И тут Палашка уткнулась носом прямо в ледышку его мопровского значка. Микулин прикрыл девку пиджачной полой и повел подальше от дома. Он знал про свою вину перед ней: ведь она уже второй год ждет свадьбы. Да и сам он ждал, но все откладывал и откладывал.
— Посуди сама, — уговаривал он ее, — с маткой да с сестрами мне не делиться, это, та ска-ать, последний позор. А в Ольховице ночую где приспичит…
— Колюшка, миленький, да ведь мне не хоромы и надо, — перебила она. — Была бы крыша какая.
— Из-под дыроватой-то крыши сама, поди, убежишь. Чье это гумно, не ваше ли?
— Нет. Вроде Кинди Судейкина.
Гармонь все еще пиликала в густой темноте. Ковали кузнечики. Деревня в ночи едва различалась, амбары и гумна казались широкими и бесформенными. Редкие светлячки изумрудными огоньками горели в траве вдоль колеи… Далеко-далеко, словно золотая осемьсветная птица, взметнулась зарница. Она на миг бесшумно осветила окрестности, и Микулин увидел гумно с перевалом свежей ржаной соломы. Палашка вздохнула, усаживаясь в солому. Сердце у председателя запрыгало, как воробей в горсти. Какая-то странная легкость наполнила руки и ноги. Восторг хлынул к самому горлу. Мягкая Палашкина грудь не вмещалась в его широкой нежной ладони. Девичье дыханье напоминало ему осенний запах, запах проточной воды и свежего огурца.
— Палагия… — шептал Микуленок между ее поцелуями. — Да мы… мы хоть завтра… Завтра и распишусь с тобой… вутре хоть…
В сгибе правой руки он держал тяжелую от кос Палашкину голову, а левая рука опять сама, без его ведома, властно хозяйничала по всему вздрагивающему Палашкиному телу.
Широкая и еще более яркая зарница плеснула на них зеленоватым призрачным светом, и всплеск этот показался им бесстыжим и долгим. В тот же миг Палашка, сжимая зубы, утробно охнула. Микуленок, торжествуя, мельком подумал, что становится мужиком. Он ликовал, ярился, и весь мир скопился теперь здесь, в этой ржаной соломе. Минут через пять, переведя частое и сдерживаемое дыханье, он откинулся к перевалу. Оба недоуменно затихли.
— Больно? — еле слышным шепотом спросил он.
Она ничего не ответила. Хотела обнять его за потную шею, но рука ее вдруг бессильно обвисла.
— Сотона, чево наделал-то… — вслух сказала Палашка.
— Ну а чего? — хохотнул он. — Все к лучшему!
— Да! Лешой болотной! Ой, что теперече будет-то…
И Палашка заплакала в голос. Микулин зажимал ей рот, уговаривал, но она рыдала еще сильнее.
— Пойдем, вставай, — рассердился он. — Та ска-ать, чего теперь?
— Погубитель ты!
— Ну а чего, я один, что ли? Оба добры.
— Уди, уди
И она заплакала еще горше.
На заре Акиндин Судейкин пробудился в своем протопившемся овине: из свежей ржи он сушил солод для успенского пива. Теплинка едва краснела углями, две несгоревшие головни чернели с боков. Вылезая в гумно, Акиндин пытался вспомнить, что ему снилось. И он явственно вспомнил, что слышал чей-то дальний сдержанный плач, слышал, а пробудиться так и не смог. Или это приснилось ему?
Судейкин слазал наверх, пощупал солод, рассыпанный на глиняном слое под колосниками. В пазухи овина все еще легонько струилось тепло. «Как бы пересухи не сделать, — подумал Судейкин, — утром надо сгребать да везти молоть».
Он слез с овинной полицы и через гумно вышел на волю. Перевязал Ундера к другому колу, перевел его с межи на межу. Мерин послушно топал за хозяином своими большими копытами. Роса густо покрыла отаву на межах. Судейкин промочил обутые на босу ногу опорки и сел к соломенному перевалу, чтобы сменить стельки. Выкинул старые стельки, взял горсть соломы и по длине башмака переломил ее натрое. Сложил и вставил в опорок свежую стельку. Ноге сразу стало тепло и уютно. Вторую стельку Акиндин вставил намного позже, так как одно событие отвлекло его от дела. К ногам Судейкина неожиданно выкатилась круглая гербовая печать Ольховского ВИКа.
Судейкин взял печать и сразу догадался, в чем дело. Вспомнился ему и ночной плач, и вчерашний поход в лошкаревскую горницу. «Ну, Микулин, вся твоя власть ко мне перешла, — подумал Судейкин. — Надо пойти да отдать». Акиндин сунул печать в карман своих синих будничных порток и направился к дому. Хозяйка топила печь, обряжалась, а детки еще спали. Акиндин хотел было рассказать жене о находке, но вовремя одумался: «Не стоит Микуленка-то подводить. Разнесется по всей округе…»
В летней, почти нежилой половине своего осинового передка Судейкин завернул печать в холщовый косок и решил спрятать пока, чтобы после завтрака торжественно прийти к Микуленку. «А куда бы спрятать? — подумал Судейкин. — Разве в шкапу».
В шкапу ему на глаза попалась школьная чистая тетрадь в косую линию для письма в третьем классе. Тетрадь принес Володя Зырин с просьбой переписать в нее стихи про Шибаниху. Судейкин посулил переписать и все собирался засесть, но то дела, то события, да и писать было не так интересно, как выдумывать. Акиндин выдумывал на ходу и половину из того, что выдумал, забывал сразу либо попозже. Сейчас Судейкина настигла одна крамольная мысль… Он дыхнул на печать и пропечатал на свежий тетрадочный лист. В тетради было двенадцать листков. Судейкин дыхнул и поставил еще. На четвертом листе вышло не очень явственно, и он поплевал на резину. Дело опять пошло. В голове сами складывались такие строчки про Микуленка:
Голова хоть и умна,Да оплошала у гумна.Судейкин отштемпелевал всю тетрадку и спрятал ее под шесток.
Укатилась печать,Надо парня выручать.С улицы, как и вчера, застучали батогом в стену. Судейкин, сердитый, выглянул из окна:
— Ну? Чего ломишься?
Мужик Миша Лыткин стал уже привыкать к своему делу. Он по-вчерашнему деловито пробарабанил:
— На собранье! Дело выходит, на собранье.
— Какое собранье, ежели и пироги в пече?